Мифология русских войн. Том II - Кураев Андрей Вячеславович "протодиакон"
Глава 44
Железная цена, заплаченная за что?
Именно в этом состоит главный вопрос об «Отечественной войне 1812 года»: зачем?
Если победу Наполеона при Бородино русские историки называют «пирровой», то есть несущей семена будущей катастрофы, то отчего же они избегают ставить вопрос о цене для России во всей кампании 1812 года? По-беда — это то, что после беды. Так в какую беду вверг Александр свою страну? Во что ей обошелся его парижский триумф? Самое печальное — «Военное министерство, насколько нам известно, никогда не подсчитывало потери в период Наполеоновских войн» [516]. Людишек не считали в самом буквальном смысле…
Наполеон прикидывал, что
«Кампания 1812 г. в России стоила менее 50 тыс. человек собственно Франции. Русская армия, при ее отступлении от Вильно до Москвы, в ходе различных боев потеряла в 4 раза больше, чем армия французская; пожар Москвы, из-за того, что она была деревянной, стоил жизни 100 тыс. русским, умершим от холода и лишений; наконец, во время марша от Москвы к Одеру русская армия также получила удар, страдая от непогоды того времени года. Она не насчитывала при своем прибытии в Вильно и 50 тыс. человек, а в Калише — менее 18 тыс. Можно полагать, подсчитав все, что потери России в течение этой кампании, были в 6 раз большими, чем потери Франции в ее современных границах» [517].
С демографической точки зрения эта война лишила Россию двух миллионов человек в приросте ее населения (включая неродившихся) [518]. «На наш взгляд, (прямые) людские потери России в 1812–1814 гг. можно оценить в приблизительном диапазоне до 1 млн человек» [519].
В деньгах потери России составили «несколько миллиардов тех рублей. Были уничтожены центры сосредоточия фабричной промышленности в Москве и вокруг нее. Многие фабричные заведения хотя напрямую и не пострадали, но оказались разоренными. Поэтому после 1812 г. стали возникать, наряду со старыми центрами, новые, — например, бумажное ткачество в районе г. Иванова. 1812 год, считал М. И. Туган-Барановский, «ускорил ту промышленную эволюцию, которая определялась общими условиями русского хозяйственного развития, — эволюцию, выражавшуюся в росте кустарной промышленности за счет фабричной, что было характерно для России первой половины прошлого века» [520].
На переговорах с Балашовым 30 июня 1812 (идет десятый день войны) Наполеон ставит лишь одно условие: исполнить тильзитское обещание об анти-английских торговых санкциях. В ответ на письмо Александра I Наполеон предложил: «Будем договариваться сейчас же, здесь, в самом Вильно… Поставим свои подписи, и я вернусь за Неман» [521].
Отказ от торговли с Англией для тогдашнего Газпрома, конечно, был чувствителен. Но не чувствительнее реально понесенных потерь как людских, так и экономических [522].
Или, может, стоило сжигать Москву и класть сотни тысяч русских жизней ради удержания сдуру проглоченной Польши (вместе с миллионом ее евреев)?
Или ради герцога Ольденбургского? [523] Или ради свободной торговли с Англией?
Может, Бонапарт угрожал русской вере?
Но разве были хоть какие-то претензии у Наполеона к православной церкви?
Времена его церковноборчества уже давно прошли. В 1802 году он восстановил религию в правах, подписав конкордат с римским папой. Впрочем, остатки республиканского видения религии очень сильно ожили с началом испанской войны, где «монахи, священники, инквизиторы стали не просто пропагандистами священной войны против Наполеоновских войск, но и вдохновителями ужасающих зверств по отношению к пленным французам или союзникам. Ответом на это армии был новый виток антирелигиозности. В бою под Брагой в Португалии ополченческая рота испанцев состояла из молодых монахов. Пощады им не давали» [524].
И все же «каждое воскресенье после мессы проводился парад, где ему (Наполеону) представлял вновь сформированные части» [525]. Если даже сам император «не нуждался в гипотезе Бога», он прекрасно понимали значимость религии в политике, и потому не вел против нее войну. Как сказал Меттерних, —
«Наполеон не был нерелигиозным в обычном смысле этого слова. Он не допускал, чтобы мог существовать искренний и убежденный атеист; он осуждал деизм, как плод необоснованного умозрения. Христианин и католик, он лишь за положительной религией признавал право управлять человеческими обществами. В христианстве он видел основу всякой истинной цивилизации, в католицизме — культ наиболее благоприятный для поддержания устоев нравственности, в протестантизме — источник смуты и раздоров. Не соблюдая церковных обрядов в отношении к себе самому, он, однако, слишком уважал последние, чтобы позволить себе насмешки над теми, кто придерживался их. Возможно, что его отношение к религии являлось не делом чувства, а результатом дальновидной политики, но это — тайна его души, которой он никогда не выдавал» [526].
Православные епископы Западной Руси встретили его колокольным звоном. Могилёв был занят корпусом маршала Даву. 13 июля французы приказали архиепископу вместе с духовенством принести присягу новым властям. Обсудив ситуацию с членами консистории и секретарем, архиеп. Варлаам Шишацкий 14 июля в кафедральном соборе присягнул Наполеону. Консистория предписала духовенству сделать то же самое, и две трети духовенства епархии принесли присягу по формуле: «Я, нижеподписавшийся, клянусь всемогущим Богом в том, что установленному правительству от его императорского величества французского императора и италийского короля Наполеона имею быть верным и все повеления его исполнять, и дабы исполнены были — стараться буду».
Вслед за этим архиепископ Варлаам получил отношение от могилевского полицеймейстера о праздновании 3-го августа (по старому стилю) дня тезоименитства Императора Наполеона, и о вечернем освещении (иллюминации), в знак особого торжества, церквей и домов города. Вследствие резолюции архиепископа Варлаама, консистория определила дать знать духовенству всей епархии о торжественном праздновании 3-го августа и назначила для наблюдения за выполнением этого распоряжения особых надзирателей: могилевского благочинного, протоиерея Вонсевича, и состоящего при архиерейском доме иеромонаха Ореста.
Кафедральный протоиерей в своем показании говорит, что 3 и 13 августа, т. е. в день рождения Императора Наполеона и Императрицы Жозефины во время архиерейского служения в кафедральном соборе, он произнес две проповеди по приказанию могилевского архипастыря. Содержание проповеди, сказанной 3 августа, было общее о промысле Божием, но в конце проповеди, сколько он, протоиерей, помнит, было им сказано обращение к Императору французов в таких словах:
«На ком же более всего виден промысел Всевышнего, как не на великом Императоре французов: его предприятия и подвиги велики, дела его преславные; его намерения приводят в удивление всю вселенную».
Позже архиеп. Варлаам сказал, что он велел поспешно списать проповедь с печатных книг, с изменением некоторых слов и с включением имени Наполеона и его супруги.
11 августа, вследствие требования временной комиссии, архиепископ Варлаам издал распоряжение, чтобы в могилевских церквах не звонили в колокола от захода до восхода солнца, а к литургии звонили бы тихо и непродолжительно [527].
