В Харитонов - Разный Филдинг
Филдинг бестрепетно ступил в этот мрак - и высмотрел лучик надежды. За ним пойдут следом, но даже сегодня он ушел дальше многих. Спустя двести лет Р. Фокс скажет: "Филдинг был первым англичанином, сумевшим понять, что дело романиста - говорить правду о жизни, и он по-своему ее сказал. В "Джонатане Уайлде" он сказал ее так, как не сумел сказать никто, ни до него, ни после, даже Свифт, - с неистовым и ярым гневом, живым и поныне, ибо это глубоко человечный гнев, разбуженный зрелищем человеческого унижения".
Помещенный в одном ряду с аллегорическим путешествием, "романом дороги" и действительным путешествием, "Джонатан Уайлд" также не обошелся без путешествий: это скитания миссис Хартфри, которые правильнее было бы назвать путешествием по книжным полкам. Все ее приключения - книжного свойства и насквозь пародийны. Миссис Хартфри откровенно сочиняет, и хорошо сочиняет, далеко выходя за рамки жизненного опыта, каковой, мы знаем, ограничен кругом домашних забот, тревогами и радостями счастливого замужества и материнства. Отмечая в ее рассказе мотивы и детали, мы можем очертить круг ее чтения. Муж восторгается ее знанием морских терминов (похоже, с этой стороны она ему прежде не раскрывалась) - ясно, что на ее полке несколько томиков Дефо, может быть, Свифт. Капитаны кораблей, на которых ей довелось побывать, моментально теряют самообладание и начинают ее соблазнять - ясно, что там же стоит зачитанная "Памела" и что-нибудь французское. Ухватки у капитанов разные. "Со мной он обращался так беззастенчиво, точно паша с рабыней-черкешенкой..." - этот капитан пришел из французского романа (хотя он англичанин), поскольку именно там получила распространение тема пленной черкешенки, попавшей в турецкий гарем. Продолжим цитату: "...в разговоре со мной он позволял себе те безобразные вольности, какими самый разнузданный распутник щеголяет перед проститутками..." - это опять "Памела" и, может быть, "Молль Флендерс" Дефо. Не забыт и его "Робинзон Крузо": от приставаний графа, до тех пор приличного человека, в глухой чащобе ее спасает отшельник, проживший без людей "тридцать с лишним лет". Потом и он доставит ей некоторые тревоги.
Критики обычно порицают эти четыре главы: они задерживают действие, рассеивают внимание. Мне кажется, иронический обзор современной беллетристики (мы назвали крупные имена, а ведь могло быть, что героиня читала подражательную макулатуру), этот скороговорочный пересказ ее расхожих тем и положений Филдинг дал для того, чтобы отмежеваться от нее. К современной и недавнего прошлого беллетристике, отечественной и зарубежной, Филдинг относился отрицательно. Он резко порицал "авторов... которые, не прибегая к помощи природы или истории, повествуют о личностях, каких никогда не было и не будет, и о делах, какие никогда не вершились и не могут вершиться". Он язвительно замечал: "...для сочинения романов и повестей нужны только бумага, перья и чернила да физическая способность ими пользоваться". Он с великой охотой пародировал эти сочинения. Впрочем, не он один.
Значение пародии, как известно, возрастает в переходные литературные эпохи, и закономерна ее активность в период становления английского просветительского романа - в те полстолетия, что разделяют "Робинзона Крузо" (1719) Дефо и "Путешествие Хамфри Клинкера" (1772) Т. Смоллета. Разумеется, имело место и накопление, и развитие художественных обретений, но в значительной степени литературная эволюция характеризовалась отталкиванием, опровержением, борьбой. Свифт пародирует Дефо; Ричардсон пародирует литературу "университетских писателей"; Филдинг пародирует Ричардсона; самого Филдинга будет пародировать Смоллет, анонимный автор напишет "Историю Тома Джонса, найденыша, а ныне супруга". Наконец, генеральную пародическую ревизию просветительского романа осуществит Л. Стерн. В пародиях выразилась самокритика просветительского романа, увидевшего свои громадные возможности и не спешившего оцепенеть в канонических формах. Некоторые из перечисленных здесь классиков называли себя новаторами - и они были новаторами, но пальма первенства заслуженно принадлежит Филдингу, потому что он единственный осознал необходимость теории романа и сделал первые подступы к ней во вступительных главах к "Джозефу Эндрусу". К своим размышлениям он привлек классическую выучку, эстетический инструментарий, развитый художественный вкус. И конечно, яркий темперамент полемиста.
Позднейшие исследователи найдут его теоретические положения недостаточными. Путано, скажут они, говорится о "комическом романе" - почему он комический, если в нем не одно "смешное", но есть и "все самое высокое", что составляет принадлежность "серьезного романа"? Ученые, похоже, не учитывают, что, оперируя классицистической терминологией (другой в его распоряжении не было), Филдинг разумел под "комическим" сугубо человеческое, земное, обыденное, то есть, скажем мы сегодня, ратовал за демократическое содержание искусства, о чем сообщил языком привычной ему поэтики: "...комический роман... выводит особ низших званий и, следовательно, описывает более низменные нравы". Находили неубедительными и рассуждения Филдинга об "истории" и "поэзии", когда, следуя логике Аристотеля ("поэзия философичнее и серьезнее истории: поэзия говорит более об общем, история - о единичном"), он ставил "историю" Дон Кихота (здесь синоним "биографии") выше "Истории" испанца Марианы. У Филдинга простая и верная мысль: художественная типизация скажет о человеке больше, чем абсолютный исторический факт, поглощающий человека. Филдинг безусловно рассуждал как реалист, давая типическую характеристику миссис Тау-Вауз: "...если когда-либо крайняя буйность нрава, жадность и бесчувствие к человеческому горю, приправленные некоторой долей лицемерия, соединялось в женском облике, - этой женщиной была миссис Тау-Вауз". Вообще же к истории Филдинг питал настороженно-недоверчивое чувство, его творческие помыслы лежали всецело в современности.
Выискивая недостатки в теоретических соображениях Филдинга, ученые педанты забывают (может быть, умышленно), что перед ними не профессиональный эстетик, а писатель, который к своим заключениям идет от собственной практики. Реалистический роман Филдинга не мог не быть комическим, поскольку комическим по преимуществу было его дарование. У Филдинга был пародический, пересмешнический склад ума (он подлинно сын своего века) - отсюда его тяготение к откровенному бурлеску, и не только в драматургии, где он, по собственному признанию, "стяжал... некоторый успех", но и в прозе. Образцовой пародиейбурлеском была его "Шамела", где пародирование было выдержано на всех уровнях (жанр, стиль, сюжетные коллизии и мотивы поведения и т. д.).
В происхождении романа "Джозеф Эндрус" обычно видят литературный казус: начавшись как пародия на "Памелу", он с появлением пастора Адамса перерос первоначальный замысел и стал "комическим романом". Эта точка зрения требует уточнений. Я бы не стал преувеличивать пародийных намерений Филдинга в связи с романом Ричардсона, тем более что Филдинг на титуле книги так объявил свое творческое намерение: "Написано в подражание манере Сервантеса, автора Дон Кихота". "Дон Кихот" - тот действительно начинался как пародия на рыцарские романы, но после второго выезда героя он перерос пародийный замысел и стал автономным эпическим произведением, имея в качестве первоисточника саму деятельную жизнь. У Сервантеса, таким образом, две "манеры" - какой же подражал Филдинг? Очевидно, не пародической, поскольку в этом искусстве ему не было нужды подражать кому бы то ни было. Филдинг "подражал" (все-таки правильнее закавычить это слово - хотя бы из цитатных соображений) Сервантесу-эпику, заимствуя у него даже аргументы в пользу правомочности жанра: "...произведения эпические с таким же успехом можно писать в прозе, как и в стихах" (Сервантес), "эпос... возможен и в стихах и в прозе" (Филдинг). И если Сервантес с законной гордостью говорил: "Для меня одного родился Дон Кихот, как и я - для него", то так же ясно осознавал новаторское значение своего предприятия и Филдинг: "...литература того рода, в котором до сей поры никто еще, насколько я помню, не пытался писать на нашем языке".
Скажем сразу: на эпический простор роман "Джозеф Эндрус" вывел пастор Адамс, бредущий в Лондон искать издателя для своих проповедей. Чего мы могли ожидать от Джозефа, озабоченного сохранением своего целомудрия? Только героического поведения в альковных сценах. А пастор вывел нас на дорогу, кишащую людьми, которые делают нужную в жизни работу: обирают постояльцев, остаются без гроша за душой, грабят кареты, помогают страждущему, обижают безответного - разнообразно живет дорога! Роман оставляет впечатление шумной многолюдности, хотя действующих лиц в нем гораздо меньше, чем в "Памеле" (соответственно 81 и 134), не говоря уж о "Дон Кихоте" (669). Адамс главный герой романа, и конечно несправедливо, что для краткости роман традиционно называют другим именем. Джозеф - пассивный герой, события происходят с ним, а пастор - творит события, подталкивает их. Он неспешно заходит на постоялый двор, проходит на кухню, закуривает трубочку - и с нарастающей быстротой начинают совершаться события. Часто они комического свойства - пастор рассеян и забывчив, еще чаще - трагикомического, потому что пастор не умеет кривить душой и насмерть стоит за истину и справедливость. В отличие от Дон Кихота, Адамс не беззащитен в мире дикости и произвола, больше того - он торжествует над ними. Последнее слово всегда за Адамсом и в перепалках с "коллегами" Барнабасом и Траллибером, и в опасных прениях с невеждой-судьей, и в гневном увещевании злобных подхалимов загулявшего сквайра. На крайний случай остаются самые сильные аргументы пара кулаков и суковатая палка.
