Сергей Желудков - Почему и я христианин
Л. Н. Толстой, "Война и мир":
"После обеда Наташа, по просьбе князя Андрея, пошла к клавикордам и стала петь. Князь Андрей стоял у окна, разговаривал с дамами, и слушал ее. В середине фразы князь Андрей замолчал и почувствовал неожиданно, что к горлу его подступают слезы, возможность которых он не знал за собой. Он посмотрел на поющую Наташу, и в душе его произошло что‑то новое и счастливое. Он был счастлив, и ему вместе с тем было грустно. Ему решительно не о чем было плакать, но он готов был плакать. О чем? О прежней любви? О маленькой княгине? О своих разочарованиях?… О своих надеждах на будущее?… Да и нет. Главное, о чем ему хотелось плакать, была вдруг живо сознанная им страшная противоположность между чем‑то бесконечно великим и неопределенным, бывшим в нем, и чем‑то узким и телесным, чем был он сам и даже была она".
v Верно говорят, что близок, близок Бог к человеку в несчастье. "Кто не ел хлеба своего со слезами, кто не просиживал ночей, плача на своей постели — тот вас не знает, Силы Небесные"(Гете). Карл Ясперс назвал это "пограничными ситуациями" жизни: непоправимая вина, великое несчастье, великая опасность, близость смерти… Тогда мы не рассуждаем — "есть ли Бог", — а прямо начинаем от всей души Ему МОЛИТЬСЯ. "Прости меня. Прости меня. Не наказывай меня". "Помоги мне!" "Пронеси беду". "Да будет воля Твоя". Впрочем, это бывают иногда только приступы ложной религии страха. В известной повести А. Солженицина Иван Денисович мгновенно взмолился при обыске — и свершилось чудо; но благодарить Бога не стал. Подобную непорядочность показали многие из нас, русские "мужики", которые на войне молились, а потом снова "забыли Бога"… Но бывают в критических ситуациях религиозные откровения, которые остаются незыблемы на всю жизнь. Вспоминаю по этому поводу личный рассказ одного незаурядного человека. Он находился в тюрьме, был одинок, очень угнетен — и тут его посетило такое живое чувство Присутствия Божия, и это было такое блаженство, что он стал молиться:" О, пусть продолжатся эти тюремные дни — только Ты не отойди от меня!"… Реальность интуиции хорошо передается здесь этим контрастом видимого несчастья и внутренней радости.
Обычно же мы, верующие всех религий, пользуемся духовным опытом предшествующих поколений, выраженным в символах священных писаний, учения, культа — и часто не можем отличить нашего ничтожного личного опыта от унаследованного "из вторых рук", усвоенного по традиции воспитания и быта. Сегодня из нас, представителей такого посредственного типа религиозности, наступило критическое время. Проводится небывалый в истории грандиозный эксперимент: объявлена программа совершенной ликвидации религии, культурная и бытовая преемственность ее прервана, только специально для уходящего поколения оставлены кое–где храмы со строго законсервированным ритуалом "богослужения"… Совершилось великое отпадение народа от веры отцов, случаются даже отречения священников от своего бывшего религиозного опыта. Но вот, с другой стороны, известны пока еще относительно редкие факты, когда люди, выросшие уже во втором и третьем неверующих поколениях, воспитанные в атмосфере и предрассудках "научного атеизма" — вопреки всему этому обращаются к религии. Замечательно, что, по наблюдениям, это главным образом интеллигентные люди. История Светланы Сталиной в этом смысле многозначительна, символична. Будущее покажет, насколько широким станет это религиозное возрождение и в каком направлении совершится обновлении религии с приходом людей, свободных от всякой привычной традиции. Но в любом случае вопрос о реальности религиозной интуиции не решается, конечно, большинством голосов. Кажется, здесь правильна будет аналогия со способностью восприятия высокого искусства, например, музыки. Принадлежа к подавляющему большинству людей, почти равнодушных к симфониям и сонатам, я способен, однако, понять, что эта наша недоразвитость нисколько не уменьшает ценности музыки, ее, так сказать, "объективной реальности". Можно вообразить, что подобные мне немузыкальные субъекты вознамерились бы запретить музыку — на том основании, что она им недоступна!… Все это преходяще, принципиально же не имеет никакого значения.
…Так вырисовывается наш ТРЕТИЙ ОТВЕТ о тайне существования. Говоря отдельно о христианстве, нужно подчеркнуть, что оно включает в себя и относительную правду первого и второго, антирелигиозных ответов. Есть правда в материализме — в признании относительной самодеятельности природной Эволюции." Ибо земля сама собою производит сперва зелень, потом колос, потом зерно в колосе"(по Марку, гл.4)… И есть правда в признании глубочайшего несовершенства мира в нынешнем его состоянии. "Весь мир лежит во зле" (I послание Иоанна, гл.5). "Вся тварь совокупно стенает и мучится доныне" (к Римлянам, гл.8). Есть христиане, которые испытывают по временам великое уныние и не могут объяснить его только сознанием своей личной греховности. Это — безотчетное сострадание, это "океан мировой скорби бьет в берега души"… Не откладывая, нужно сразу выяснить религиозное отношение к тайне зла и страданий.
"При печали лица сердце делается лучше"(кн. Экклесиаст). Есть и другие мудрые изречения о положительном смысле наших страданий. Но каждый страданий боится и хотел бы обойтись без этого способа духовного усовершенствования. Христос учил нас молиться: "И не введи нас во искушение — в опас"ное испытание. В храме мы молимся: "И избавитися нам от всякия скорби". Дальше я буду говорить не о страданиях, имеющих великий смысл в духовной судьбе человека, а о страданиях по всей видимости абсолютно бессмысленных. Таковы, например, страдания детей и животных. Кто‑то сказал, что одно только присутствие при мучениях ребенка, умирающего от менингита, способно лишить человека веры в Бога. Если я веры в Бога не лишаюсь, то я должен предположить, что в данном случае не Бог бесцельно мучит ребенка, а что телесная его природа страдает в силу какой‑то причинной связи, начало которой — не в Боге, а в какой‑то злой, Богу противной воле. Нет надобности входить здесь в страшную мистику зла: ибо речь у нас не о Диаволе, а о Боге. Вопрос ставится так: почему Бог бездействует, взирая на безвинные страдания, и как мог Он допустить к бытию исходную причину, приведшую к такому торжеству зла? Выходит, что грешный человек в своей жалости оказывается "добрее" Бога?.. Поэтому‑то он и не верит в Бога. "Бог либо благ, но не всемогущ; либо всемогущ, но не благ", — вот древний классический аргумент атеизма.
В ответ на это защитники религии выдвигают воображения о нашем ничтожестве, об ограниченности нашего кругозора. Мы не в праве судить обо всем, потому что не знаем своего — потому что наблюдаем только один план бытия, и притом только в ничтожном отрезке процесса, всех начал и концов которого мы не знаем. Судить с этой точки зрения о смысле явлений — бессмысленно. "Кто сей, омрачающий Провидение словами без смысла?" (кн. Иова). "Мои мысли — не ваши мысли, и пути ваши — не пути Мои, говорит Господь"(кн. пророка Исайи)… Это верно, пути Господни неисповедимы; но мы не можем допустить, чтобы пути Его были злы! Никакая цель не может оправдать злых средств; невинные страдания в любом масштабе по отношению к любому целому не могут быть частью никакой угодной Богу гармонии.
Более основательны соображения об угодной Богу СВОБОДЕ. Свобода есть условие истинной жизни, без свободы ничто не имеет цены. Мир добрых автоматов не имел бы смысла для Бога. "Бог создал мир из свободы"(Н. А. Бердяев). Свобода же всегда есть свобода и для зла — иначе это не была бы подлинная свобода, а добро было бы принудительным, недобровольным. "Бог либо благ, но не всемогущ"… Ну, и пусть не всемогущ — разве за "всемогущество" мы поклоняемся нашему Богу? А что. если проявить Свое всемогущество по отношению к свободному злу для Бога значило бы уничтожить мир — уничтожить Свой Замысел свободного и святого мира? А что, если все мы составляем единое, целостное Человечество и единый, целостный Космос, в котором невинность одних страдает от греха других? Вмешаться — не значит ли разрушить эту единую, целостную жизнь?.. Таковы могут быть соображения о тайне невинных страданий. Но сами‑то невинные страдания оказываются все‑таки чистой потерей. И потом — если такова у Бога ценность свободы, если ради свободы попускаются такие художества зла, то ведь и дальше, при любой воображаемой победе добра. свободное зло всегда может начать все сначала! Еще более осложняется дело, когда мы вспоминаем, что в этом мире зло и страдания бывают условием — не причиною, но непременным условием явлений добра… И самое главное: исходная, первоначальная тайна зла остается абсолютно непроницаема. Пусть дано ему свободно действовать; но откуда, как, почему дано ему было возникнуть?
Тайна остается непроницаема; но здесь‑то и совершается величайшее испытание нашей религиозной интуиции: ибо реальность ее оказывается духовно СИЛЬНЕЕ реальности зла и страданий. Ибо вот, несмотря ни на что и вопреки всему мы "веруем" — мы ДОВЕРЯЕМСЯ в нашем поведении нашему Богу. СВЯТ ГОСПОДЬ. БОГ НАШ. Замечательно, что те, кто всех больше страдает — крепче всех верует в Бога. "Вот. Он убивает меня: но я не перестану уповать на Него" (кн. Иова). Или как сказал врачу умирающий Папа Иоанн: "СТРАДАЮ МУЧИТЕЛЬНО, НО С ЛЮБОВЬЮ".
