Генри Киссинджер - Дипломатия
Проповеднический характер американских заявлений, временами столь раздражающий европейцев, отражает тот реальный факт, что Америка на деле не просто подняла бунт против юридических связей, притягивавших ее к метрополии, но выступила против европейской системы ценностей. Америка выводила частое возникновение войн в Европе из преобладания государственных институтов, отрицающих свободу и человеческое достоинство. «Поскольку война и есть система управления старой конструкции, — писал Томас Пейн, — вражда, которую нации испытывают друг к другу, является просто-напросто порождением политики собственных правительств и следствием их подстрекательства, чтобы сохранить дух системы... Человек не является врагом человека, а лишь становится таковым вследствие фальши системы управления»[7].
Само представление о том, что мир зависит прежде всего от распространения демократических институтов, остается краеугольным камнем американского мышления вплоть до наших дней. Общепринятая американская мудрость гласит, что демократические страны друг против друга войны не ведут. Зато Гамильтон ставил под сомнение утверждение, будто республики по сути своей более миролюбивы, чем страны с иными формами правления:
«Спарта, Афины, Рим и Карфаген все были республиками; две из них, Афины и Карфаген, — торговыми. И все равно они так же часто вели наступательные и оборонительные войны, как соседствовавшие с ними современные им монархии... В управлении Британией одна из ветвей национальной законодательной масти состоит из представителей народа. Торговля в течение многих веков была преобладающим поприщем для этой страны. И тем не менее немногие нации столь же часто вовлекались в войну...»[8]
Гамильтон, однако, являлся выразителем мнений ничтожного меньшинства. Подавляющее большинство американских лидеров были убеждены тогда, точно так же, как и теперь, что на Америке лежит особая ответственность за повсеместное распространение собственных ценностей, ибо это и есть ее вклад в дело всеобщего мира. Но и тогда, точно так же, как и теперь, существовали разногласия по поводу метода. Следует ли Америке считать основной целью своей внешней политики активное содействие распространению институтов свободы? Или она должна полагаться лишь на воздействие собственного примера?
Преобладающим в ранний период существования республики был такой взгляд на эту проблему: пусть лучше нарождающаяся американская нация послужит делу демократии, реализуя ее ценности у себя дома. Как говорил Томас Джефферсон, «справедливое и прочное республиканское правительство» в Америке «будет вечным памятником и примером» для всех народов мира[9]. Через год Джефферсон вновь вернулся к этой теме и заявил, что Америка на деле «действует в интересах всего человечества».
«...Ибо обстоятельства, в которых отказано другим, но которые дарованы нам, налагают на нас обязанность показать, что такое на самом деле та степень свободы и самоуправления, которой общество осмеливается наделить своих отдельных членов»[10].
Упор, делавшийся американскими лидерами на моральные основы поведения Америки и на их важность как символа свободы, привел к отрицанию трюизмов европейской дипломатии; а именно, того, что равновесие сил будто бы предопределяет появление конечной гармонии в результате соперничества эгоистических интересов и что забота о безопасности превыше принципов гражданского права; иными словами, того, что стоящие перед государством цели оправдывают средства.
Эти беспрецедентные идеи выдвигались страной, процветавшей в течение всего девятнадцатого столетия, обеспечившей надлежащее функционирование собственных институтов и добившейся воплощения на практике собственных ценностей. Америка была уверена в том, что не существует противоречия между высокоучеными принципами и необходимостью выживания. Со временем призыв к морали как средству разрешения международных споров породил уникальную в своем роде амбивалентность и особую американскую тревогу. Если американцы обязаны вести свою внешнюю политику со всей моральной непреклонностью, свойственной им и в личной жизни, как же тогда анализировать степень безопасности? Значит, если брать крайний случай, выживание стоит на втором месте по сравнению с моралью? Или, быть может, приверженность Америки к институтам свободы автоматически делает моральными даже самые, казалось бы, эгоистически нацеленные деяния? А если это так, то чем же они отличаются от европейской концепции «высших интересов государства», утверждающей, что действия государства следует судить лишь в зависимости от их успешности?
Профессора Роберт Такер и Дэвид Хэндриксон блестяще проанализировали эту амбивалентность американской мысли:
«Великая дилемма джефферсоновского искусства управления государством заключаюсь в том, что он откровенно отвергал и осуждал средства, при помощи которых государства, безоговорочно полагаясь на них, стремятся обеспечить свою безопасность и удовлетворить собственные амбиции, и одновременно отказывался осудить те самые амбиции, которые обычно и приводили к применению подобных средств. Иными словами, он желал, чтобы Америка имела и то и другое: чтобы она могла насладиться плодами своего могущества и не становилась жертвой обычных последствий его проявления»[11].
Вплоть до настоящего времени преобладание то одного, то другого подхода становилось одной из основных проблем американской внешней политики. К 1820 году Соединенные Штаты выработали компромисс между обоими подходами, что и позволило им пользоваться и тем и другим вплоть до окончания второй мировой войны. Они продолжали осуждать происходящее за океанами как заслуживающий порицания результат политики равновесия сил и в то же время рассматривали собственную экспансию на пространствах Северной Америки как «судьбоносную миссию».
До самого начала двадцатого века американская внешняя политика в основе своей была весьма проста: осуществить судьбоносную миссию и не связывать себя обязательствами по ту сторону океанов. Везде, где бы то ни было, Америка приветствовала создание демократических правительств, но воздерживалась от действий, подкреплявших ее выбор. Джон Квинси Адамс, бывший тогда государственным секретарем, так подытожил сущность этой точки зрения в 1821 году:
«Там, где распускает или распустит паруса свобода и независимость, да пребудут ее (Америки) сердце, благословения и молитвы. Но она не отправится за границу на поиск чудовищ, которых ей следует победить. Она желает всяческих успехов всеобщему утверждению стандартов свободы и независимости. Но она является поборником и защитником лишь собственной свободы и независимости»[12].
Оборотной стороной подобной политики американского самоограничения было решение исключить европейскую силовую политику из практики Западного полушария, причем если нужно, то и путем применения некоторых из методов европейской дипломатии. Провозгласившая подобную политику «доктрина Монро» возникла вследствие попытки Священного союза, состоявшего из России, Пруссии и Австрии, подавить в 20-е годы XIX века революцию в Испании. Принципиально выступавшая против Великобритания в равной степени не желала появления стран Священного союза в Западном полушарии.
Британский министр иностранных дел Джордж Каннинг предложил Соединенным Штатам совместное выступление с целью не подпустить Священный союз к испанским колониям в Америке. Он хотел быть уверен: независимо от того, что произойдет в Испании, ни одна из европейских держав не будет контролировать Латинскую Америку. Лишенная колоний, Испания перестанет быть лакомым кусочком, доказывал Каннинг, и это либо заставит отказаться от интервенции, либо обессмыслит последнюю.
Джон Квинси Адаме понимал британские теоретические построения, но не доверял британским мотивам. После британской оккупации Вашингтона в 1812 году для Америки было еще слишком рано вставать на одну сторону с бывшей метрополией. И, соответственно, Адаме настоял на том, чтобы президент Монро в одностороннем порядке исключил европейский колониализм из общеамериканской практики.
«Доктрина Монро», провозглашенная в 1823 году, превращала океан, разделяющий Соединенные Штаты и Европу, в средневековый замковый ров. До того времени кардинальным правилом американской внешней политики было не допустить вовлечения Соединенных Штатов в европейскую борьбу за власть. «Доктрина Монро» сделала еще один шаг в этом направлении, объявив, что Европа не должна вмешиваться в американские дела. А представления Монро о том, что такое американские дела, были воистину всеобъемлющими, ибо включали в себя все Западное полушарие.
