Кнуд Ромер - «В Датском королевстве…»
Прочитав такое суждение, — возможно, более рациональное, чем кто-то ожидал или надеялся услышать от романиста, — легко догадаться, что я не стану описывать роман Эсбена и Сесилии, тем паче, что мой рассказ с самой первой страницы я бы повел не столько о красоте и сердце дочери, сколько о забитом товаром алькове и большом настенном шкафчике отца. И хотя мне было хорошо известно, что чистая любовь не есть сугубо поэтическая выдумка, я уже тогда понимал, что она чаще встречается на страницах книг, а не на страницах жизни. И поэтому, когда красавица Сесилия вышла, — предположительно, чтобы незаметно для всех дать волю чувствам и залиться горькими слезами, — я ограничился только тем, что с сожалением сказал, что юного парнишку можно было бы принять и поласковее, тем паче, что производит он впечатление человека порядочного, да и к девушке относится по-доброму. «И в случае если, — добавил я, — он однажды снова вернется домой, да еще с парой десятков добрых банкнот на руках…» — «Если они будут его собственными, — уточнил старый Миккель, — что ж, тогда дело другое».
И снова я вышел в безлюдную и беззаботную пустошь. Далеко в стороне я еще увидел Эсбена и воспаряющий кверху дымок его трубки. «Вот так, — подумал я, — испарится его горе и его любовь, но что будет с бедняжкой Сесилией?» Я бросил еще один взгляд на усадьбу зажиточного галантерейщика и заметил про себя, что не будь её здесь, гораздо меньше слез пролилось бы в этом мире.
Прошло шесть лет, и вот я снова очутился в этой части пустоши. Стояла точно такая же тихая теплая сентябрьская погода, как и в прошлый раз. Жажда вынудила меня найти какое-нибудь жилье, и вышло так, что ближе всех оказалась одинокая усадьба галантерейщика. Вспомнив доброго Миккеля, я сразу же подумал о прекрасной Сесилии и ее возлюбленном, о том, каков же исход этой идиллии на пустоши, и любопытство погнало меня вперед в не меньшей мере, нежели жажда. В похожих обстоятельствах я весьма склонен предугадывать развитие событий, я представляю себе, как они могли бы и должны были бы происходить, и потом сопоставляю свою картину с той, что создала судьба. Увы и ах, чаще всего мои догадки сильно разнятся с действительным ходом вещей. Так случилось и теперь. Я воображал себе, что Эсбен и Сесилия стали мужем и женой и я увижу ее с малюткой у груди, а отца Сесилии сидящим с одним или двумя малышами постарше на коленях, что молодой муж стал деятельным и удачливым управляющим сильно разросшегося предприятия по торговле щепетильным товаром, однако на самом деле все сложилось совсем по-иному. Войдя в переднюю, я сперва решил, что за стеной мать убаюкивает дитя, тихим голосом напевая колыбельную, однако тон ее был так грустен, что все мои прекрасные ожидания враз потускнели. Я остановился и прислушался: это была печальная песня о безнадежной любви. С очень простыми, но трогающими сердце словами. Впрочем, память моя сохранила лишь повторявшийся после каждого куплета припев:
Милого потерять —
Все равно что все горе на свете собрать.
Охваченный дурными предчувствиями, я открыл дверь в гостиную.
Пожилая дебелая баба первой бросилась мне в глаза. А пела другая женщина, сидевшая ко мне спиной, она быстро крутила колесо и двигала руками так, будто и вправду пряла. Первая поднялась и пригласила меня войти, но я сразу прошел вперед, чтобы увидеть лицо другой. Это была Сесилия, бледная, но все еще красивая. Однако когда она подняла на меня взгляд, я ахнул: ее тусклые глаза, ее приторно-сладенькая улыбка во все лицо светились безумием. И еще я заметил, что никакой прялки перед нею нет, а та, что она вообразила себе, сделана, по-видимому, из того же материала, что и кинжал Макбета. Она перестала петь, прекратила свою воображаемую работу и живо спросила меня: «Вы из Гольштейна? Вы видели Эсбена? Он скоро приедет?» Я понял, в чем дело, и так же быстро ответил: «Да, теперь он уже не заставит ждать себя так долго, я должен передать тебе привет от него». — «Так я пойду встречу его!» — радостно воскликнула она, вскочила со своего плетеного стула и побежала к дверям. «Погоди немного, Сесиль! — сказала другая женщина и отложила в сторону карды. — Я выйду с тобой!» Подмигнув мне, она покачала головой — впрочем, ее подмигивание было излишним. «Матушка, — громко крикнула она в дверь, ведущую в кухню, — у нас гость. Выйди сюда, потому что мы уходим». И она вслед за душевнобольной выскочила на двор.
Вошла старуха. Сразу я ее не узнал, только предположил, что это была мать несчастной девушки. Предположение мое подтвердилось, просто горе и годы наложили свой отпечаток на ее лицо. Она меня тоже не запомнила с прошлого раза и после «Добро пожаловать! Присаживайтесь!» задала обычный вопрос: «С вашего разрешения я хотела бы узнать, добрый человек, откуда путь держите?» Я объяснил и заодно напомнил ей, что уже побывал у них несколько лет назад. «Господи, Боже мой! — воскликнула она и всплеснула руками. — Это вы? Пожалуйста, садитесь во главе стола, а я пока сделаю бутерброды. Вы, наверное, и пить хотите?» И не дожидаясь ответа, она поспешила в соседнюю комнатушку и вскоре вернулась с едой и питьем.
Я, разумеется, жаждал узнать подробности произошедшего с бедняжкой Сесилией, но почувствовал, что история эта в высшей степени печальная, приглушил свое любопытство и не стал напрямую спрашивать о том, что и желал, и одновременно боялся услышать. «А муж дома?» — первым делом поинтересовался я. «Мой муж? — уточнила она. — Господь забрал его от нас давным-давно. Да, вот так! На день Миккеля будет три года, как я стала вдовой. Еще кусочек? Пожалуйста, не пренебрегайте угощением, это простая крестьянская еда». — «Большое спасибо! — ответил я. — Меня не столько голод томит, сколько жажда… Так, значит, муж ваш вас покинул — это большая потеря, большое горе для вас». — «Да! — вздохнула она, и глаза ее наполнились слезами. — Но не только оно одно постигло меня. Господи Боже, вы видели нашу дочь?» — «Видел, — ответствовал я, — и она показалась мне весьма странной». — «Да, она совсем помешалась умом, — сказала хозяйка и разрыдалась. — Нам приходится держать женщину только для того, чтобы присматривать за дочерью. А на большее ее не хватает, ей ведь вообще-то полагается и ткать, и вязать понемногу, но ничего у нее не получается, ведь ей раз шестнадцать на дню приходится бегать за Сесиль, когда той взбредет в голову мысль об Эсбене». — «А где же сам Эсбен?» — прервал я ее. «В Царстве Божием, — ответила она. — Значит, вы ее об этом не спрашивали? И слава Богу! Смерть его была жуткой. О таком ужасе никто никогда и не слыхивал. А вы не стесняйтесь, ешьте и пейте, сколько пожелаете. Да, немало мне довелось пережить с тех пор, как вы были здесь в последний раз. Еще и времена такие тяжкие настали: с чулками теперь покончено, да и, чтобы следить за хозяйством, приходится людей со стороны нанимать». И тут я почувствовал, что, как бы ни горевала она по прошедшему, как бы ни одолевала ее забота о насущном, она все-таки в состоянии рассказать мне о выпавших на ее долю тяготах, и попросил ее об этом. Она с готовностью согласилась удовлетворить мое желание и поведала мне историю, каковую я — за исключением не относящихся к делу подробностей — и передаю здесь, насколько это в моих силах, в простом и бесхитростном стиле самой рассказчицы.
«Мы с Кьелем Эсбенсеном, — начала она, сперва придвинув к столу стул, усевшись на него и разложив вязание, — соседствовали с тех самых пор, как мы обосновались в усадьбе. Кьелев Эсбен и наша Сесиль стали добрыми друзьями. Но потом кто-то об этом узнал и рассказал мужу. И ему это не понравилось, да и мне тоже, ведь денег у Эсбена было кот наплакал, а у отца его так и вовсе ничего. Но мы все ж надеялись, что девчонка поумнеет и отступится от этого зеленого мальчишки. Да, он коробейничал потихоньку в округе, торговал чулками, галантереей, ну и зарабатывал пару скиллингов, но насколько этого хватало? И тут они пришли свататься, но мой муж, как нетрудно догадаться, ответил отказом, и тогда Эсбен отправился в Гольштейн. Мы, конечно, почуяли, что Сесиль слегка приуныла, да только это нас особо не озаботило. „Забудет она его, наверняка забудет, — сказал наш хозяин, — когда настоящий жених объявится“. И вскоре Мадс Эгелунн — не ведаю, знаком ли он вам? А вообще-то он в паре миль от нас живет — так вот, он посватался, имея при этом не обремененное долгами хозяйство и три тысячи далеров под проценты. Вот это уже было по-деловому. Миккель сразу ответил согласием, но Сесиль — Боже, спаси и сохрани! — Сесиль отвергла его. Муж мой прогневался и решил действовать вопреки ей. Мне казалось, он слишком жесток с нею, но мой благоверный привык поступать по-своему. И тогда они с отцом Мадса пошли к пастору и попросили его огласить в церкви имена своих детей как вступающих в брак. В первые два воскресенья все шло хорошо, но на третий раз, когда пастор спросил „Кто-то возражает против этого?“ — Сесиль поднялась со скамьи и крикнула: „Я возражаю. Наш с Эсбеном брак трижды огласили в раю“. Я шикнула на нее, да было поздно: все прихожане в церкви слышали ее слова и повернулись в сторону нашей скамьи — какой стыд и срам! Я тогда еще не думала, что она лишилась рассудка, но не успел пастор сойти с кафедры, как она снова начала бормотать что-то об Эсбене и рае, о свадебном платье и свадебном ложе — и все об одном и том же, без конца и без начала. И пришлось нам вместе с нею убраться из церкви. Мой благоверный отругал ее конечно и сказал, что она напроказничала. Но видит Бог, она не ради проказы эту блажь затеяла. Она говорила всерьез, дурочкой она была, дурочкой и осталась».
