Андрей Мальгин - Советник президента
- А даже если и так, - президент начал терять терпение. – Пусть в маразме, пусть слабоумен, безумен, мне все равно, пусть хоть в коме лежит. Если мы решили, что он у нас продолжает работать в администрации, значит мы решили. И в этом направлении действуйте. Мы ведь решили? – спросил он присутствующих. И присутствующие наперебой закивали головами:
- Решили! Решили!
- Ну раз так, переходим к следующему вопросу. Что у тебя там еще, Кузьма Кузьмич.
Все дни после постыдного казуса в президентском кабинете Валентина посвятила здоровью Игнатия. Перед ней ясно замаячила перспектива вновь оказаться рядовой писательской женой. Она мобилизовала лучшие силы профессоров и академиков. ВМW чуть не круглосуточно совершала челночные рейсы между их квартирой и разными московскими клиниками. От предложения вновь положить Присядкина в ЦКБ Валентина решительно отказалась. Там, конечно, можно было прийти в себя после отравления, но мозги – слишком тонкая материя, чтобы доверять в этом деле блатным кремлевским врачам. Самый главный академик был привезен к Присядкиным прямо домой в воскресенье. Академика нашли на даче под Звенигородом. Он ни в какую не хотел ехать в город в выходной день. Никаким гонораром его не удавалось соблазнить, он долго упирался и купился, в конечном итоге, только на заведомо невыполнимое обещание Валентины устроить на работу в Кремль его внучку. Академик задал Присядкину кучу вопросов, пытаясь исследовать его интеллектуальные возможности. Так совпало, что именно в это время у Игнатия наступило временное просветление сознания. Более-менее адекватный Игнатий в присутствии Валентины без запинки ответил практически на все вопросы. Тем не менее по окончании опроса академик вывел Валентину из комнаты и вполголоса сказал: - Думаю, дело плохо. Я задавал ему вопросы из специальной анкеты, диагностирующей болезнь Альцгеймера. К сожалению, он отказался продемонстрировать свой почерк. Поэтому ограничимся тем, что я услышал. Если это Альцгеймер, мы можем притормозить течение болезни, но излечить от нее не можем. Деменция, то есть размягчение мозга, не лечится, но можно остановить ее прогрессирование. Завтра сделайте томографию и пришлите мне результаты. Сделайте также допплерографию сосудов головного мозга. Если опухоли нет, и сосуды не в критичном состоянии, за Игнатия Алексеевича я возьмусь. Но только учтите, лекарства будут очень дорогие. И еще совет: с сегодняшнего дня постарайтесь исключить всякие новые впечатления. Никаких знакомств с новыми людьми, прогулок по неизвестным ему местам, читайте вслух только то, что он уже когда-то прочел. Не включайте в его комнате телевизор. Постарайтесь не оставлять его в темноте. Даже ночью пусть какой-то тусклый свет горит в спальне. И как можно реже он должен оставаться в одиночестве, наедине со своими мыслями. А теперь везите меня обратно. И водитель повез академика обратно в Звенигород. Путь не близкий, надо заметить. Как ни старалась Валентина держать болезнь Игнатия в тайне, кое-что, к сожалению, к общественности просочилось. В числе первых, естественно, позвонила Анна Бербер. Сначала долго ходила вокруг да около, надеясь, что Валентина сама расколется и расскажет ей о том, что же все-таки стряслось с Присядкиным. Наконец, не выдержав, спросила в лоб:
- Валь, а Игнатий, говорят, заболел?
- Это кто же говорит, интересно? – поинтересовалась Валентина, - мы не афишируем его болезни.
- Да так, люди говорят. У него инсульт, да?
- Аня, если бы у него был инсульт, об этом бы написали все газеты. Он все-таки классик, гордость нашей литературы, ты об этом все время забываешь. Так, небольшое недомогание. Перетрудился. Знаешь, каких нервов стоила последняя пресс-конференция по поводу Чечни! И что потом ему пришлось выслушать в администрации!
- Да, Игнатий – боец, - подтвердила Бербер. – Я думала, его сразу уволят после Кельна. Молодчина, не дрогнул, гнет свою линию. О пресс-конференции я слышала от Крейзи. Ты знаешь, что он без пяти минут депутат Европарламента?
- Да, знаю, знаю. Он нам сказал.
- Вы просто герои, - не унималась Бербер.
- Так держать! Дай мне Игнатия, я его поддержу морально. «Вот ведьма, - с досадой подумала Валентина, - знает, небось, что Игнатия я позвать никак не смогу при всем своем желании».
- Ань, он спит. Он такие пьет лекарства, что спит целыми днями.
- Ну ладно, когда проснется, передай привет и пожелания выздоровления. И, кстати, Валь, если что серьезное, не дай бог, выявится, позвони мне. Мы его ближайшим рейсом «Трансаэро» отправим в Израиль, там его быстро поставят на ноги за счет их правительства. Это я тебе могу гарантировать.
- Спасибо, Анна, ты настоящий друг. Но, уверяю тебя, все не так серьезно. Меньше слушай сплетен. Конечно, многие желали бы увидеть Игнатия на смертном одре, но ты, надеюсь, к ним не относишься. Так что, спасибо еще раз. Насчет Израиля запомню, но у нас, знаешь ли, есть аналогичное предложение из Германии.
- Ну немецкая медицина тоже на уровне. Главное – не лечи его здесь. Это чревато. Наша медицина пришла в полный упадок. «Так это ж ты, сука, когда была депутатом, медицину не финансировала», - подумала про себя Валентина, но в целом была согласна с собеседницей. Все российское она считало заведомо хуже заграничного. И особенно низко ценила наших врачей.
- Анна, у меня у самой есть голова на плечах. И уж поверь, я переживаю за Игнатия не меньше тебя.
- Ну хорошо. Целую, Валь. Игнатий, привязанный ремнями к какому-то щиту, въезжал на полозьях в жуткого вида капсулу, напоминающую тесный космический корабль шестидесятых годов. В памяти у него сама собой всплыла песенка на слова Владимира Войновича: «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы». Оказывается, он помнил ее всю – от первого слова до последнего. Такая неожиданная избирательность памяти пугала его. Он мог детально воспроизвести какое-нибудь незначительное событие десятилетней давности, но то, что происходило буквально несколько часов назад, забывалось начисто. Присядкин, конечно, в минуты просветлений задавался вопросом, что именно с ним происходит. То, что многие считают самым страшным, – рак – как раз должна была подтвердить или опровергнуть процедура, которой он подвергался. Но ему не было страшно, он даже не волновался. Как бы не называлась его болезнь, она прогрессировала. И он уже точно знал, что, скорей всего, уже никогда не станет прежним Присядкиным, бодрым, молодящимся, плюющим на все болезни и на всех докторов с их порочными методами лечениями. Игнатий утратил остроту жизненных ощущений и впечатлений. Если бы ему сообщили «самое страшное», он не стал бы биться в истерике, заламывать руки, взывать к небесам. Он просто знал бы, что в нем живет такая вот гадость, она разрастается, высасывает у него все соки и постепенно даже физически отвоевывает себе все больше места в его организме. И когда она расширится и усилится настолько, что организм уже не сможет этого выносить, он умрет. О том, что будет после смерти, он теперь уже не думал. Если раньше он как-то беспокоился о своих близких, об их благополучии, о том, чтобы они не нуждались, не оказались у разбитого корыта после того, как его похоронят, то теперь он пришел к выводу, что не любит их. И никогда не любил. Ему было наплевать, кто что унаследует. Он даже с удовлетворением предвкушал, какая развернется драчка между всеми его наследничками. Игнатий никогда не верил в бога. Суеверным человеком был, это да. «Птица Оберега» и всякие амулеты сопровождали его всю жизнь. Черных кошек боялся, как огня. В молодые годы он убедил себя, что он экстрасенс. Интересовался паранормальными явлениями. Он толковал сны, гадал на картах и на ладонях. Якобы мог сглазить какого-нибудь литературного недоброжелателя. Если он читал про себя отрицательную рецензию, а потом узнавал, что рецензента разбил апоплексический удар, он искренне радовался. И не потому, что был злым человеком, а потому что получал очередное доказательство тому, что случилось это в результате воздействия той сверхъестественной силы, которой одарила его природа. Аппарат гудел и делал свое дело, пока в голове Игнатия ворочались все эти мысли. «А если сейчас напрячься и изо всей силы внушить себе: я здоров, я здоров! – может, что и получится?» Но именно напрячься и не получалось. Томография дала результаты, убедившие Валентину еще раз прибегнуть к консультации академика-невролога. «Самого страшного» в мозгу Игнатия не нашли. А вот деменция была налицо. Академик согласился принять больного уже на следующий день, с самого утра. Утром семья встала рано. Машка завтракала и параллельно, не отрываясь от еды, учила какое-то стихотворение. «Все делает в последний момент, - подумала Валентина. – Через пятнадцать минут ехать в школу». Валентина то и дело выглядывала в окно и с удивлением убеждалась, что за ними пока не приехала машина. Она злилась на водителя: ну как же можно опаздывать в такой день. Ведь она ж его предупредила, что с самого утра начинаются разъезды: сначала Машку в школу, потом их с Игнатием к академику.
