Русская идея от Николая I до путина. Книга IV-2000-2016 - Янов Александр Львович
Единственным безоговорочным сторонником войны наверху был наследник престола (будущий Александр III), вокруг которого и кучковалась «партия войны», паладины тогдашней Русской идеи, панслависты. Соображений было несколько. Во-первых, кружил им голову тогдашний их фантом — Царьград со Св. Софией. Во-вторых, турки устроили тогда очередную резню восставших славян (на этот раз в Болгарии) и следовало раз и навсегда положить конец их бесчинствам, спасать «славянский мир» (в их сознании играл он ту же роль, что «русский мир» сегодня). В-третьих, пришло, по их мнению, время реванша за позор Крыма. В четвертых, наконец, маленькая победоносная патриотическая война погасила бы, они надеялись, волнения молодежи, грозившие вылиться во всероссийский террор.
Главным был, конечно, фантом. На этом, несмотря на разногласия, сошлись все тогдашние гранды Русской идеи. «Молюсь, чтоб Господь позволил мне дожить до присоединения Царьграда, — писал Константин Леонтьев, — все остальное приложится». Достоевский, хотя и терпеть не мог Леонтьева, тем не менее, вторил: «Константинополь должен быть НАШ, завоеван нами, русскими, у турок и остаться нашим навеки». Оставалась малость: убедить в этом царя, которому фантом был до лампочки. Действовать можно было только через наследника.
И тот не сидел сложа руки. Но странное дело, его доверенное лицо, принц Александр Гессенский, брат императрицы, сновал, как челнок, только в одном направлении: из Аничкова дворца (резиденции наследника) в рейхсканцелярию новоиспеченной Германской империи к Бисмарку и обратно. Явно советовались. Что посоветовал Бисмарк, можно судить по результатам. В Москве создан был Славянский благотворительный комитет, развернувший грандиозную патриотическую кампанию. По всей стране в церквях собирали деньги на «общеславянское дело». При комитете было вербовочное бюро для набора добровольцев в сербскую армию. Страна кипела: наших бьют! Прокламации комитета, обличавшие «азиатскую орду, сидящую на развалинах древнего православного царства», затмевали народовольческие. Турция именовалась в них «чудовищным злом, которое существует лишь благодаря Западной Европе».
Все это так напоминало патриотическую истерию 1853 года, приведшую к Крымской войне, и если бы мы не знали, что как раз в это время Бисмарк был прусским посланником в Петербурге, можно было бы подумать, что сценарий истерии, потрясавший страну в середине 1870-х, написан той же рукой. На самом деле Бисмарк лишь подсмотрел слабость России, ее «соловьевский недуг» и, блистательный манипулятор, просто подсказал, надо полагать, этот опыт туповатому наследнику. И тот послушался. Как иначе объяснить знаменитое замечание Бисмарка «принято думать, что политика России коварна и хитроумна. На самом деле она наивна»? Он уже воспользовался ее наивностью в 1860-е, а теперь хотел воспользоваться ею снова.
Хронический «нарушитель баланса», совсем недавно разгромивший поочередно Данию (в 1864), Австрию (в 1866) и Францию (в 1870), Бисмарк позарез нуждался теперь в имидже европейского миротворца. Он уже объявил изумленной Европе, что она должна видеть «в новой Германии оплот нового мира». Теперь требовалось подтвердить слова делом. Для этого и понадобилась ему снова Россия. Разумеется, он не мог бы и в 1860-е без ее помощи так грубо, с тевтонской бесцеремонностью «нарушать баланс». Тогда он уговорил Горчакова прикрыть его тылы. Взамен обещал-что бы вы думали? — вечную дружбу, обвел, что называется, вокруг пальца. Горчакова, впрочем, Бисмарк откровенно презирал, называл «Нарциссом своей чернильницы». Так и просится на язык: ай да Горчаков! Не пожалел усилий, чтоб создать сильнейшего врага Росии. Но в 1870-е придумал Бисмарк новую комбинацию.
Комбинация была простая. Разжечь в России патриотическую истерию, как в 1853-м, сломать с ее помощью сопротивление царя, вынудить его объявить войну Турции. А он, Бисмарк, соберет международный Конгресс в Берлине и выступит в роли восстановителя «баланса». Как и подобает гроссмейстеру международной интриги, Бисмарк играл на нескольких досках. Как хозяин Конгресса, он уж постарается и о том, чтобы в результате войны Россия получила шиш, зато обиженная им Австрия — хороший куш территории за счет побежденной Россией Оттоманской империи. А Горчаковым можно было пожертвовать, в конце концов, мавр свое дело сделал, мавр может идти.
И все, представьте себе, рассчитал правильно. Когда война стала неминуемой, Горчаков в панике бросился за советом к «вечному другу». Бисмарк посоветовал заранее договориться с англичанами (все-таки их флот у Принцевых островов, в двух шагах от Константинополя) и с австрийцами (всегда могут отрезать наступающую армию от ее баз). Те самовольного нарушения «баланса», конечно, не позволят. Но если пообещать им кусок добычи, могут и согласиться. Договоритесь, и с Богом, воюйте. Горчаков послушался.
Англия поставила условия: во-первых, о Константинополе речи быть не может, а во-вторых… остров Крит ей не помешал бы. Австрия просто потребовала себе приличный кусок Балкан по собственному выбору. Пришлось соглашаться. По секрету, конечно, от «партии войны» в Петербурге. Россия объявила войну Турции. Все шло по плану «вечного друга России».
Война оказалась тяжелой, потери были громадные. Половина армии полегла только под Плевной. Турки капитулировали лишь в феврале 1878-го. Но, как доносили в Петербург с театра военных действий, «наше победное шествие совершается теперь войсками в рубищах, без сапог, почти без патронов, зарядов и артиллерии». Какой уж там фантом!
Результат, как и планировал Бисмарк, был зафиксирован на Берлинском Конгрессе в июне 1878-го. Черногория получила независимость, Болгария-автономию. Как и положено было по правилам игры в «вестфальском мире», Англия и Австрия, не пролив ни капли крови, получили свое: одна — Крит, другая — Боснию и Герцеговину. Нужно ли говорить, что Россия, заплатившая за все это большой кровью и едва избежавшая дефолта, получила, как и запланировал ее «вечный друг», — шиш… «Горчаков и Шувалов. — заметил французский историк, — к великому своему изумлению не нашли у Бисмарка того расположения к России, на которое они рассчитывали: одно лишь холодное и суровое беспристрастие, ни малейшей поддержки ни в чем».
«Это была самая горькая минута в моей жизни», — сказал Горчаков после Конгресса царю. «В моей тоже», — ответил царь. Так жилось России с ее фантомом в вестфальском мире.
Перелом
Все изменила лишь Вторая мировая. В отличие от Первой, она не была войной за восстановление «баланса интересов». За ЦЕННОСТИ проливали в ней кровь народы, воевали за жизнь, свободу и стремление к счастью, что в Англии, целый год в одиночку противостоявшей всей гитлеровской военной машине, что на Филиппинах, что в России. Сталин не то чтобы отказался признать эту разницу, он просто не понимал ценностного языка. Для него это была абракадабра, такая же, как в XVIII веке язык американской конституции для политиков «вестфальской» Европы. Он быстро переобучил языку несвободы свой народ (необучаемых поглотил ГУЛАГ), потом треть Европы и вознамерился сделать его вселенским. И некому было его остановить, кроме той заокеанской державы, что с рождения говорила на языке свободы.
То ли Бог хранил новый ценностный мир, возникший из лона Второй мировой, то ли эволюция, не знаю. Но оруэлловский «1984» не состоялся. Знаю лишь, что для одних это было геополитической катастрофой, для других победой ЦЕННОСТЕЙ над ИНТЕРЕСАМИ.
Поэтому казус Прилепина, с которого начал я эту главу, казус, где литературный дар автора нечаянно взял на минуту верх над генеральной линией его партии, послужил для меня не столько поводом лишний раз поиздеваться над незадачливым изборцем, сколько поразмышлять над происхождением языка, на котором он неожиданно для себя заговорил. А также над тем, хорошо ли жилось России в «вестфальском» мире. Особенно после того, как захворала она «соловьевским недугом», порожденным Русской идеей. Ну, и не в последнюю очередь над тем, почему сегодняшняя, путинская Россия так упорно добивается восстановления того самого «вестфальского» мира с его «балансом интересов», в котором ей так неуютно жилось.
