Капитолина Кокшенева - Порядок в культуре
Вологодская деревня Тимониха и Русский Север. Два глубоких кладезя народной жизни и языка — два чистых источника, которые питали Василия Белова. Именно отсюда и языковая сила, и роскошь письма художника — от избытка сердца глаголили его уста на языке, хранящем в своей защищенной сердцевине богатейшую красочную палитру и глубочайшую образность, которая в крестьянской культуре уже была художественной. Он не изобретал и не вымучивал свой язык — он слышал его, имея личный соприродный дар чувствительности к слову. Одной была словесная вязь в «Бухтинах вологодских» — веселая и озорная, крепкая и задористая. Другой — в «Привычном деле». Горько-лирическая, нежная и простая. Словом, и только словом созидались образы, складывалась в целое мощная картина действительности. Но вот подогнать слово к слову, поставить именно эти три словечка рядком, подпереть их еще двумя другими, а те — еще с двух сторон скрепить со следующей парой — это умение у каждого подлинного художника свое. У Белова тут тоже есть свой секрет — личный секрет мастера, который делает его узнаваемым, но и неповторимым.
Василию Белову не раз предъявляли счет за противопоставление естественной, органичной жизни в деревне и неестественности, соблазнительности жизни в городе («Воспитание по доктору Споку», «Все впереди», «Чок-Получок»). Но он имел право так думать и так чувствовать. Сегодня мы особенно остро видим его правоту — город съедает деревню, выманивает из нее народ, делает ненужным и бессмысленным труд на земле, но уже за все это платит и очень большую цену — платит демографическим кризисом и здоровьем нации. Но есть и еще более глубокая печаль: разделяя мир на деревенский и городской, писатель не противопоставлял культуру земли и техногенную цивилизацию. Он просто видел как цивилизация медленно сползает в хаос. Культура и цивилизация отнюдь не непримиримые враги и вечные оппоненты. Тут другой угол зрения: цивилизация просто обязана быть такой, чтобы культура была способна к внутреннему развитию ради человеческого лица все той же цивилизации. Судьба самого Белова — это как раз образец должной и правильной «встречи»: он, крестьянский сын, «уходя из дома налегке», вкусил городской жизни, занимаясь простым рабочим трудом, но он же закончил единственный в мире Литературный институт в Москве, и, став грамотным, все силы свои положил на крестьянскую Россию — воспевая и защищая ее и свой «отцовский край», скорбя вместе с ней и продираясь через узко-идеологические преграды к историческому народному опыту. Этот опыт согласия высокой культуры и деревенского уклада очень точно передает герой «Плотницких рассказов» Зорин, вернувшийся в родовой дом: только здесь, в отчине дединой, он ощутил «первобытную, какую-то ни от чего не зависящую основательность мяса и хлеба»; он познал (или новь, осмысленно, вспомнил) ценность, красоту и крепость простой жизни: «Вероятно, нет ничего лучше в мире прохладного предбанника, где пахнет каленой сосной и горьковатым настенным зноем, …таящим запахи июня березовым веником. Землей, оттаявшей под полом каменки. Какой-то родимой древностью…». Он принес с собой в баню транзисторный приемник, услышал песни Шуберта из цикла «Прекрасная мельничиха» и вмиг почувствовал, что «в этих естественных, удивительно отрадных звуках не было ничего лишнего, непонятного, как в хлебе или воде: они так просто, без натуги, не чувствуя сопротивления, слились с окружающей, казалось бы, совсем неподходящей обстановкой». Вот это и есть подлинное отношение к подлинной культуре крестьянских сыновей, вскормленных волей, простором, трудом.
Город опасен для писателя другим: он путает все концы и все начала, он настораживает всесмешением мыслей и дел, вер и культур, стилей и традиций, дроблением добра и невероятной изобретательностью зла. Город привык нарушать всяческие границы: в моде и мысли, в развлечениях и образе жизни. Деревня, которая тоже болела уже и в беловской прозе, все же сохраняла устойчивость, не влеклась к переделке человека, к сдиранию с него покрова сложности и сокровенности. Впрочем, в романе «Все впереди» писатель не осуждал город, но скорее понимал, что он требует больших усилий от тех, кто, как его герой Дмитрий Медведев, намерен оставаться человеком нравственно сильным.
Крестьянский физический труд на земле дал мощнейшую по сердечной глубине и языковой выразительности народную культуру, потому Белов и говорит о русской крестьянской цивилизации (народной этике и народной эстетике), что начиналась с отношений с землей-матушкой и землей-кормилицей. Начиналась с понимания святости (матушка, священная земля предков) и деятельного полезного труда (что посеешь — то пожнешь).
Родина, дом, семья, земля… Вечные наши опоры.
Василий Иванович Белов украсил и землю Русскую, и родную сторонушку. Украсил своими художественными творениями и еще — церковью Успения Пресвятой Богородицы, восстановленной им в деревне Тимонихе. Он сам тогда стал плотником, стал соработником Господа в великой мастерской его благодати.
Да укрепит Вас Господь, дорогой Василий Иванович!
Сохрани себя сам
Роман Зои Прокопьевой «Своим чередом» создавался с 1977 по 1982 год, а мы говорим о нем сейчас. И это чудовищно. Чудовищно наше опоздание, пребывание его в немоте долгие годы, и такой поздний выход к читателю, да и то весьма немногому.
В романе, безусловно, есть подлинное эпическое дыхание и по своему типу это русский роман. Да, тут нет, что отметил как недостаток Сергей Беляков, «концепции истории», зато тут есть дыхание истории, идущей своим чередом. Тут есть то самое «роевое начало» русской жизни, которое хорошо понимал Лев Толстой.
Структура романа такова, что каждая отдельная его глава — это очень существенное повествование о меняющемся времени, в полувековом пространстве которого так была перепахана русская жизнь и так, казалось бы, изменился русский человек. Я не случайно выбрала это слово «казалось», поскольку два мощных пласта подпирают романное поле: с одной стороны, — фантастическая и энтуазиастическая советская модернизация-индустриализация, а с другой стороны, — все держится житием людей из одной деревни Истошино, которые, несмотря на весь ход своей переменчивой жизни (от раскулачивания и выселения всей деревни просто в тайгу до очередного переселения на стройку века), которые будут упрямо сохранять упорядоченный космос общинной жизни. Народ и герой — это все, что нужно, говорит нам Зоя Прокопьева, чтобы жизнь не иссякала никогда.
И народ у нее вышел крепким и сильным (когда-нибудь, кто-нибудь все же посчитает, сколько у нее в романе героев, как посчитали героев «Тихого Дона»), живым и бесконечно привлекательным. Можно сказать, что это типизация, а можно и мифологизация, — ну что ж, между прочим, крестьянский мир и ей держался, ведь у каждого человека традиционного общества было свое место, были свои повинности и права. Тут и богатырской силы Харитинья, запросто носившая свого мужа (мечтателя о земле-саде) на руках, и рожавшая сразу по несколько детишек, и бабка Матрена, вынянчавшая за десятилетия всех детей народа истошинского, и добрейший дед Онуфрий, и Фофан, выбравший навсегда вольную и отшельническую жизнь в пещере, но и там остающийся мастером-творцом… В общем, каждому тут нашлось место, и в каждом автор увидела что-то очень глубоко-индивидуальное, отдельное, но так нужное для всех. Зоя Прокопьева не пожалела сил и таланта для такого русского народа.
Есть народ — значит, есть и герой. Так было всегда. Такие люди как Нил Краюхин, конечно, редки, поскольку им дана особая власть и особая сила. Они были способны не просто понимать время, но, как бы сказать, встать рядом с ним в рост. Что-то очень мощное, природное восхищает в этом герое (как гора, торжественной мощью своей вызывает уважение; как река, чистой водой своей дает радость жизни). И мне-то показалась очень художнически оправданной эта легенда о роде Нила Края Второго — ведь и о народе, что пришел с ним на стойку тракторного завода Гиганта, говорили все как «о народе Краюхина». Зоя выделяет их, краюхинских, если можно так сказать, как особое крепкое ядро, элиту народа — тех, кто умеет сопротивляться пагубному во времени, кто умеет несмотря ни на что сохранять в себе это библейское начало («плодитесь и размножайтесь»), кто постоит за себя сам, и сам себя сумеет сохранить, не ожидая и от государства подачек. Вот читаешь о народе Краюхина и, естественно, думаешь — есть ли еще такой? Есть, наверное, только он, этот сильный народ, пребывает сейчас в некоем рассеянии (и физическом, и нравственном), поскольку кончилась эпоха народа — на дворе время технологий. Понятно, что и это временно.
Нил Краюхин герой потому, что он силен: силен и красив физически (совершенный мужчина), силен в деле; силен сильной, живой и густой кровью. Он — труженик всегда. Труд — его страсть, а не просто занятие для прокормления. И не было в его жизни другого наполнения, кроме этого страстного, сопротивляющего силе смерти, труда ради жизни. Именно так, и никак иначе, на многих страницах романа и разворачивалась жизнь народа Краюхина: сила жизни все время боролась с силой смерти. Горько, страшно, но и ужасно важно было это неистовство сражения. Русская безудержность — и русская самоотверженность в труде и жизни. И ты, читатель, помещенный в это подлинное «магнитное» поле, испытываешь интеллектуальное удовлетворение и художественную радость.
