Лев Троцкий - Наша первая революция. Часть II
Армия отображает крестьянство в казарме, но состоит из наборов, предшествовавших революции. И вот, о крестьянскую армию, еще не прошедшую школы крестьянских аграрных движений, разбивается рабочий класс. 1905 год не заключал еще в себе – как мы сказали бы теперь – политической «смычки» между городом и деревней, между пролетариатом, крестьянством и вышедшей из крестьянства армией.
Но необходимость революционной смычки уже остро чувствовалась массами – не только пролетарскими, но и крестьянскими. Поистине замечательно, что деревня 1905 – 1906 годов называла революцию не иначе как забастовкой… Мы уже забыли об этом: прошло немало годов, и каждый из них оставил в нашей памяти немало рубцов. Но этот факт надо припомнить, ибо он глубоко знаменателен. Крестьяне говорили: «мы забастовали помещичий скот, мы забастовали помещичий хлеб, мы забастовали помещичью землю», а в иных случаях выражались и так: «мы забастовали помещика». Последнее означало, что крестьяне, применяя «собственным средствием» красный террор, вывели ближайшего врага в расход. Этим словоупотреблением крестьянство ярко знаменовало свою политическую зависимость от рабочего руководства. И если все же не произошло и не могло произойти надлежащей смычки сразу, при первом подъеме революции, так это потому, что массы учатся не по книгам, и революции совершаются не по плану. В основе понимания лежит опыт, а в основе опыта – действие. Именно тем прежде всего велик 1905 год, что он впервые поставил все вопросы нашего развития не на бумаге, а в гигантских революционных столкновениях; что он все социальные противоречия показал в их взаимодействии; что он все классы сопоставил и противопоставил друг другу, взвесив их на весах революции. В этой борьбе пролетарский авангард нашел свой путь, – на этом опыте окончательно сложился большевизм.
После того как был арестован Петербургский Совет; после того как Семеновский полк разгромил пролетарскую Москву, и Дубасов снова оказался хозяином города; после того как началась расправа по линиям железных дорог, – аграрные волнения, хотя бы численно и возросшие, не могли уже опрокинуть царизм. Здесь причина поражения.
Но было ли это поражение полным? Нет. Как 17 октября 1905 года мы говорили, что победы еще нет, а есть полупобеда, так в конце декабря 1905 года мы говорили, что поражения нет, а есть полупоражение: царизм удержался, но это был надломленный царизм. Правда, в эпоху реакции он еще бросал наглые вызовы народу. Столыпин, наиболее «великолепный» из представителей третьеиюньской монархии,[108] кричал в Думе: «не запугаете!». Однако, пришло время – и запугали (аплодисменты), запугали – насмерть. (Аплодисменты.) Третьеиюньский царизм, вышедший из боев 1905 года, еще очень и очень храбрился, но в позвоночнике его крепко сидела пуля со штемпелем, с клеймом: «Красная Пресня 1905 года». (Аплодисменты.)
И эта полупобедоносная, полупобежденная революция 1905 года потрясла основы старого общества в Европе и Азии. Об этом тоже надо напомнить в двадцатую годовщину.
Народы Австрии из рук петербургских и московских рабочих получили тогда всеобщее избирательное право: Габсбургская монархия[109] дрогнула перед революционной забастовкой.
В Германии социал-демократия, уже тогда разъедаемая оппортунизмом, под давлением рабочих масс оказалась вынужденной официально включить в число мер борьбы всеобщую политическую стачку, и если вожди лицемерили, то молодое поколение немецких рабочих брало оружие всеобщей стачки всерьез, и на этом, на уроках 1905 года, воспитались кадры будущих спартаковцев.[110]
Во Франции непосредственно под влиянием могучих боев 1905 года родился революционный синдикализм,[111] который подготовил почву для нынешней коммунистической партии.
В Англии мы были за тот же период свидетелями могущественных стачек, которые расшатали старые консервативные тред-юнионы и явились первым предзнаменованием тех гигантских гражданских боев, которым Англия идет навстречу.
В Азии, которая охватывает большую половину человечества и которая совсем недавно казалась материком вечного застоя, 1905 год вызвал три революции: в Персии, в Турции, в Китае.[112]
Нет, 1905 год не прошел бесследно в истории человечества. Он не прошел бы бесследно даже и в том случае, если б из него не родился 1917 год. Но непосредственной своей задачи – разгрома самодержавия, уничтожения крепостничества – наша первая революция не разрешила. Сам пролетариат только в декабре 1905 года понял по-настоящему, что значит революция, что значит борьба за власть, – уразумел до конца, с каким неистовством, с какой беспощадностью имущие классы отстаивают и будут отстаивать свое господство. Слова Маркса о том, что революция обращает оружие критики в критику оружием были по-настоящему усвоены авангардом рабочего класса лишь после октябрьского манифеста, когда реакция стала переходить в контрнаступление.
Мне вспоминаются в связи с этим две сцены из жизни Петербургского Совета того времени. Одна – 29 октября, когда город был полон тревожных слухов о погроме, подготовляемом черной сотней, а Совет готовил отпор. Рабочие депутаты, придя непосредственно со своих заводов на заседание Совета, демонстрировали с трибуны образцы оружия, главным образом холодного, которое изготовлялось рабочими против черной сотни. Они показывали финские ножи, кастеты, кинжалы, проволочные плети, потрясали ими в воздухе, но все это скорее весело, чем угрюмо, еще с шуткой и прибауткой. Они как будто думали, что одна их готовность дать отпор сама по себе разрешает задачу. Они в большинстве своем еще не прониклись насквозь той мыслью, что дело идет не на жизнь, а на смерть, и что только беспощадная критика оружием способна нанести решающий удар государству и обществу привилегированных. И вот этому научили их декабрьские дни.
3 декабря Петербургский Совет был окружен гвардейцами всех родов оружия. Лозунг был брошен Исполнительным Комитетом с хор вниз, в зал заседания, где толпились уже сотни депутатов: «сопротивления не оказывать, оружия врагу не сдавать». Оружие было ручное, вернее – карманное: револьверы, браунинги, маузеры… И вот в зале заседаний, уже окруженном со всех сторон отрядами гвардейской пехоты, кавалерии и артиллерии, рабочие депутаты стали портить свое оружие, били умелой рукой маузером по браунингу и браунингом по маузеру, чтобы сделать их негодными. И это уже не звучало шуткой и прибауткой, как 29 октября. В этом звоне и лязге, в этом скрежете разрушаемого металла слышался зубовный скрежет пролетариата, который впервые почувствовал до конца, что нужно иное, более могучее усилие, иное, более могучее оружие, чтобы сокрушить твердыни векового рабства. А в ближайшие затем дни Мины и Дубасовы дали пролетариату дополнительный страшный урок – с 9 декабря до 19-го, – когда последние героические усилия рабочих Москвы были потоплены в крови.
А затем начались годы отлива, свертывания рядов, преследований, ссылки, каторги, эмиграции, с одной стороны, отступничества, ренегатства, глумления, с другой, черные и глухие годы контрреволюции. Над лозунгами, методами и надеждами 1905 года – сколько было тогда издевательств, официальных и официозных, оппозиционных и лже-революционных! Можно было бы все ярусы этого зала заполнить литературой годов реакции, которая пыталась вытравить самую память о великом годе, навсегда втоптать знамя революции в грязь третьеиюньской реакции. Лжереволюционеры, вслед за либералами, подхалимски издевались над памятью 1905 года, над его «бессмысленными мечтаниями», над его невыполненными обещаниями. Неправда! Сегодня, в 20-ю годовщину 1905 года, оглядываясь назад и заглядывая вперед, мы говорим народу нашей страны и народам всего мира: 1905-й никого не обманул: – все, что он обещал, выполнил 1917-й! (аплодисменты.)
Впервые в 1905 году была брошена в сознание масс идея власти Советов. Суворинцы всех мастей издевались над раздавленным «рабочим правительством» в течение всех годов третьеиюньского режима. Но хорошо смеется тот, кто смеется последним: лозунг власти Советов, провозглашенный в 1905 году, не только стал ныне могущественнейшим фактом в России, но и открыл новую эпоху в истории всего человечества.
1905 год бросил лозунг «земли и воли». Его называли романтическим и фантастическим; в нем было и впрямь немало романтики, но лозунг этот, сбросив с себя романтическую шелуху, превратился в железную реальность конфискации помещичьих земель и уничтожения дворянского сословия, веками угнетавшего Россию.
Восьмичасовой рабочий день, как и власть Советов, истоком своим имеет революцию 1905 года, когда рабочие пытались ввести его захватным путем. Сколько мудрецов, сколько пошляков и в то время и после того издевались над этой революционной попыткой как над безумием, которое-де оттолкнуло буржуазию от борьбы за власть и свободу. Эти мудрецы и пошляки думали, – а иные думают и до сего дня, – что пролетариату политическая свобода нужна, как абстракция, – нет, пятый год показал, что пролетариату нужна материальная возможность пользоваться свободой. Реальная свобода начиналась для рабочего с того часа и с той минуты, когда он высвобождал свои мышцы и свой мозг из-под фабричной кабалы, когда он урезывал свой труд и увеличивал свой досуг, чтобы принять участие в общественной жизни страны. Поэтому для него борьба за восьмичасовой рабочий день была важнейшей составной частью его борьбы за свободу. 1905 год обещал и попытался, а 1917 год на деле ввел восьмичасовой рабочий день, и ввел незыблемо – до тех пор, пока техника не позволит нам заменить его семи, шести и пятичасовым. (Аплодисменты).
