Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки
Истерики, которой побаивались оба посла, не последовало. Наоборот, маленькая женщина вся подобралась, как человек, принявший вызов на бой.
— Никаких вещей, тряпки рваной не получит. О деньгах, отложенных на дачу, пусть забудет. Я не могу пойти на улицу с протянутой рукой: у меня дети, которых я ему не отдам. Квартиру тоже не отдам, лицевой счет на меня. Ни одного квадратного метра не уступлю. Он еще запляшет, голубчик! Я его заставлю поползать у меня в ногах. А вы уходите! Убирайтесь! Это вы развратили его. И не вам судить о моральном облике вашего приятеля!
— Ну, поехала! — вырвалось у Решетова. — Пойдемте, Иван Иванович. Нам тут и правда делать нечего. До свидания, Лидочка! До свидания, Маринка!
— Вот так да! — только и вымолвил он, спускаясь по лестнице.
16— Увенчалась успехом ваша миссия? — спросил в больнице Прохор Фролович неделю спустя. Он никогда ни о чем не забывал, а поинтересовался с опозданием потому, что был в командировке. — Удалось вам помирить супругов?
Иван Иванович, налив себе чаю из термоса, только рукой махнул.
— Ага, помирились сами! — понял по-своему Скорый. — Правильно сделали. Семья есть семья. Вот я вернулся вчера домой, в семейное гнездышко, так сказать, и чувствую: заболел. Всего начало ломать. Продуло где-то дорогой, дело-то уже того… немолодое. Кто позаботится? Конечно, супруга законная. К любовнице с больной поясницей не потянешься. А тут сразу в постельку уложили. Медсестру из нашей поликлиники… Замечательно баночки ставит. Штук семьдесят мне припечатала!
— Сколько? — спросил доктор, решив, что ослышался.
— Семьдесят, — невозмутимо повторил Скорый.
— Ох, жадный! — Софья Вениаминовна, сидевшая тоже у стола над какими-то записями, бесцеремонно оглянула его влажно-черными глазами и громко захохотала: — Вы не только Скорый, но и Жадный.
— В самом деле, — Иван Иванович тоже засмеялся, — куда же вы их наставили такую прорву?
— Нашлось место, — сказал Прохор Фролович, не обижаясь. — Ведь это тощему неприятны банки, он ощущает их всеми ребрами, а у Скорого не скоро до ребер доберешься: человек в крупном теле.
— Закатил себе столько банок потому, что банки свои и сестре платить не надо! — снова задорно сказала Софья и, продолжая смеяться, вышла из комнаты.
Прохор Фролович мечтательно посмотрел ей вслед.
— Зато выспался на славу и вот опять на своих двоих. Что же касается бесплатного обслуживания, имею пра.
— Что? — удивился Аржанов.
— Имею пра. То есть право имею.
— A-а! Ясно. Хотите стакан чаю?
— С удово.
— Да что это с вами сегодня? Или банки на вас так подействовали?
— Нет, это особый жаргон папенькиных сынков — стиляг. Последний, так сказать, шик-модерн. Они, эти сукины дети, научились теперь говорить так: не хочу рабо. Понятно?
— Очень даже.
— А я, говоря их стилем, могу сформулировать для себя такой пунктик: хочу и люблю рабо, но имею пра и на удово. — Скорый помолчал, потом неожиданно спросил: — Как вы думаете, сколько лет нашей дражайшей Софье Вениаминовне? Жаль, пропадает такая крепкая женщина! Она, оказывается, с огоньком!
— Любит посмеяться, но вообще очень серьезный человек, — сказал Иван Иванович, не приняв игривой шутки Скорого. «Ведь так могут поговаривать и за спиной Ларисы, — подумал он. — Тебя бы в семейное гнездышко вроде того, которое свила Раечка», — добавил он мысленно по адресу Прохора Фроловича.
Злобин взбунтовался не на шутку. Прожив трое суток у Решетова, он снял комнату у завхоза своей больницы и перебрался туда. А Раечка, вместо того чтобы дать мужу время успокоиться, бомбардировала его дикими письмами, оскорбляла по телефону и грозила повеситься в пролете больничной лестницы.
— Такая не повесится! — убежденно говорил Иван Иванович, вспоминая циничное упование Раечки на советские законы. — Все ходы и выходы знает. И о долге большевика не забывает, когда надо мужа допечь. Ужасная баба!
Сестра и врач-ординатор ввели в кабинет больного.
— Как чувствуете себя, товарищ Белкин? — спросил доктор, подвинув ему стул.
Старый человек с морщинистым худощавым лицом покорно сел, обеими руками запахивая и придерживая полы больничного халата.
— Плохо чувствую, Иван Иванович: боли, ночью в руке судороги. Но я не хотел бы оперироваться, лучше домой.
— Просится домой, но сейчас подаю ему халат, а он обе руки сует в один рукав, — вмешался ординатор. — У него нарушено ощущение пространства.
— Отчего же вы решили сбежать от нас? Вам надо сознательно отнестись к своему положению. Есть данные, что у вас опухоль мозга.
Белкин виновато улыбнулся, еще туже запахнув халат, весь сжался.
— Нельзя ли обойтись без операции? Нервы и сердце пошаливают. Я очень даже старый. Хочу покаяться… Мне не шестьдесят, а семьдесят пять лет. Я скрыл свой возраст, потому что никто не брался меня лечить.
— А мы беремся, и поэтому вы решили отказаться? У нас поправляется после тяжелой черепно-мозговой операции учитель, тоже семидесяти пяти лет, которого нам прямо с улицы доставила «Скорая помощь». Подумайте. Мы не настаиваем, но если будет резкое ухудшение, то приходите к нам сразу.
Потом Иван Иванович осмотрел гвардии сержанта орденоносца Морозова, у которого около десяти лет сидел в мозгу осколок. Морозов был широк в кости, не обижен и ростом, но очень слаб и еле передвигал большие ноги, шаркая шлепанцами, точно лыжами. Он побывал уже в нескольких клиниках и перенес шестнадцать операций. Две последние сделал ему Иван Иванович. Осколок сидел в глубине раневого канала, по ходу которого образовывались мелкие гнойники — абсцессы, и наружный свищ не заживал — мокнул.
— Ну, что будем делать? — не скрыл огорчения Иван Иванович, осматривая Морозова, состояние которого все ухудшалось: нарастали головные боли, рвота, припадки эпилепсии и частичные параличи.
— Давайте попробуем еще, — тихим голосом, но решительно попросил Морозов. Чернобровое, большеносое от худобы лицо его с резко выступившими скулами и ямкой на твердом подбородке покрылось испариной от слабости и волнения. — Так я все равно пропаду.
«Какие разные люди! — подумал Иван Иванович. — Один не может решиться на операцию, хотя это для него вопрос жизни. Другой шестнадцать операций перенес и опять готов повторить попытку, только бы войти в строй. Можно себе представить, каким солдатом он был на фронте!»
— Я хотел попросить предупредить, — продолжал Морозов. — Если я дойду до того… если стану, как некоторые… ну, вы понимаете… вы меня все равно оперируйте. До тех пор, покуда не достанете этот осколок. Понятно?
— В таких случаях мы всегда с родными советуемся.
Морозов побледнел, если можно так сказать о человеке, у которого ни кровинки в лице: кожа его приняла мертвенно-серый оттенок.
— Я теперь один остался: жена уехала и сынишку увезла, за другого замуж вышла. Что ж? — Морозов опустил голову, но тут же прямо взглянул на доктора, лихорадочно блеснув глазами. — Я ее не виню, она долго меня ждала. Молодая еще, а я из одной больницы в другую уже десятый год. Сколько можно терпеть и надеяться?
— Извините, голубчик! Я не знал…
— Сынишку жалко! — точно не расслышав слов доктора, говорил Морозов, терзая в руках какую-то бумажку. — Перед отъездом прибегал прощаться. Плакал. Когда, говорит, выздоровеешь, папа, напиши, я к тебе приеду. Вместе с тобой жить будем. А она не вошла, только вот записку… — Морозов неожиданно всхлипнул, но, стыдясь своей слабости, добавил: — Сделайте, как я прошу. Кроме вас, у меня никого нету.
17К тяжелым больным родственников пропускали каждый день, но у койки Наташи Коробовой находилось сразу трое посетителей, а чуть в стороне стоял четвертый. Это было уже нарушением порядка, и Иван Иванович, расстроенный разговором с Морозовым, сердито нахмурился. Подойдя ближе, он увидел Наташку, Елену Денисовну с сеткой-авоськой, в которой лежали пустые стеклянные банки и бутылки из-под молока, и очень грустного Ваню Коробова. Тот, что стоял в сторонке, оказался Алешей Фирсовым.
— У вас здесь настоящий прием! — Иван Иванович окинул взглядом компанию, на которую никак не мог сердиться. — Здравствуй, Алеша! — Он пожал руку подростка и, заметив его волнение и радость, вспомнил разговор Морозова с сыном. Ему захотелось обнять мальчика, взлохматить его строго зачесанные волосы, но обстановка того не позволяла.
— Придется мне завтра ехать домой, — сказал Коробов, увидев доктора. — Вторую телеграмму получил от приискового управления: торопят с выездом.
— Поезжай, — подала голос Наташа. — Ты видишь: я спокойна. А дочки маленькие, им присмотр нужен.
Она даже приоделась, вернее, Елена Денисовна успела принарядить ее в ослепительно белую домашнюю кофточку, а стриженую ее голову повязала тоже беленькой батистовой косыночкой, обшитой узким кружевом.
