Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 22. Прогулки по опушке
– Что для вас поначалу было самым ценным в этих подарках?
– Соль! Попробовали соленую еду и уже ничего непосоленного хлебать не могли.
– Вы часто стали бывать у геологов. Что вас там особенно поразило, удивило?
– Ну разве можно обо всем рассказать. Мы с Митей, помню, стояли, разинув рот, у лесопилки. Бревно само лезет под зубья. И сразу получаются доски – гладкие, ровные. Мы-то все топором вытесывали…
– А самолеты, вертолеты, телевизор, лодка с мотором…
– Дык тоже все было как в сказке… Но телевизор-то – дело греховное. А вертолет… Сейчас вижу: славно люди измыслили. Что без него в тайге делать? Кто бы ко мне добрался сюда?
– А не страшно летать?
– Страшно. Но уж привыкла. И все ведь летают. Тебе не страшно?
– Видишь, как много люди всего придумали, пока Лыковы жили в тайге. А ты сама у людей за последние годы чему-нибудь научилась?
– Ну чему?.. Читать и писать мама учила. Разные дела иголкой, ножом, топором знаю с детства. Все своими руками – даже печь вот сложила. Но об одном деле все-таки надо сказать. Научилась печь настоящий хлеб. Гляди вот – не стыдно и тебя угостить.
– Я посмотрел: весь чердак завален разного рода дареньями. А что из всего оказалось для тебя самым нужным?
– Самым нужным… Резиновые сапоги, посуда, топоры, свечи, фонарики, батарейки. И часы! Так хорошо чикают и даже разбудить могут.
– А еда… Ты помнишь, как мы учились с тобою козу доить?
– Как не помнить! (Смеется.) Я ведь первый раз видела тогда коз. Хорошо, что ты их привез. Молоко поставило меня на ноги. Больше всего молока тогда не хватало. Ну и куры нужными оказались, и кошки…
– Какая работа для тебя сейчас самая трудная?
– На полив воду из реки в гору таскать.
– А самая приятная?
– Перед молитвой ночью читать «Новозыбковский календарь» – узнавать про житье разных благочестивых людей.
– О ком читала в последний раз?
– Об Иоанне Златоусте.
– А как ты смотришь на жизнь Ерофея?
– С сочувствием, хотя иногда мы и поругиваемся. Тяжкая у него судьба. Все потерял: семью, работу, избу, ногу… Тяжело ему и тут, на Еринате. Дрова готовить и с двумя ногами – дело нелегкое. А он – с одной…
– Кедр, какой тут рядом стоит и под которым ты родилась… Сколько, думаешь, ему лет?
– Да раза в три он старше меня.
– Значит, когда родилась, это было уже огромное дерево. Но ведь когда-нибудь оно упадет. Всякая жизнь, как эта вот свечка, сгорает и потухает. Ты иногда думаешь об этом?
– Как не думать. Думаю часто. Даже зверю жизнь мила, дорога…
– Смерти боишься?
– Не знаю, как и сказать. Думаю, смерть страшна всем. Но человека спасают мысли о другой жизни, когда все умершие воскреснут.
– Но если человека сожрал медведь, какое же воскрешенье?
– О! С Божией помощью все опять соединится…
– С болезнями тебе одной будет тут жить все труднее. Может, все-таки к родственникам в Килинск?..
– Нет, Василий. Ехать туда – это ехать за смертью. Никому я там не нужна. И мне тоже все там чужое. Лучшего места, чем тут, для меня нет. Все дорого: и эта гора – вижу ее каждый день из окошка, и шумная днем и ночью река, и запахи, таких нигде больше нет. Выйду глянуть, как солнце садится, – сердце от радости замирает. Это мой рай на земле.
В конце «философской» части этой беседы мы помолчали. Агафья взяла будильник: «Чикает… Скоро она полетит…» Ракета «Протон» с Байконура пролетела точно минута в минуту. За облаками в вышине слышен был негромкий хлопок. Это взорвалась отделившаяся вторая ступень ракеты.
• Фото автора. 7 июля 2005 г.
Пятнадцать дней в Калахари
Аборигены
Их было четверо. Не выпуская из рук луки и копья, они переминались с ноги на ногу, явно испытывая неловкость быть в помещении со старым английским столом и шкафами, окантованными бронзовыми накладками. Главное лицо Национального парка представило нас этой четверке, сказав: «Они из России…» А потом были названы имена босоногих людей: «Это Тао, это Као, это Кау, это Каши».
Мы знали, что нас познакомят с бушменами – аборигенами Калахари, и с любопытством разглядывали людей. Младшего, явно веселого круглолицего Каши я мысленно назвал Васяткой. На мою улыбку он подмигнул, и мы сразу как бы и подружились.
Ранее нам сказали, что эти бушмены приходят издалека в сезон, когда бывают туристы – что-нибудь заработать: показывают, как умеют выживать в буше. Им платят за это, и кое-что добавляют туристы, которых водят они по пустыне.
Выйдя из дома и чуть удалившись в кустарник, наши знакомые сейчас же сбросили ветхую, явно с чужого плеча, одежонку, оставив на теле в нужном месте только тряпицы. Они испытывали видимое удовольствие от того, что одеты теперь «как дома». Удивление вызывало то, что загорелая кожа людей как бы вовсе не чувствовала колючек и сухих веток, через которые вместе с ними мы продирались. Спутники наши время от времени срывали травинки и с удовольствием их жевали. А «Васятка» прихлопнул рукою жука, очистил его от жесткого панциря и съел. Отчасти это делалось нам напоказ, но старший Тао сказал, что жуки и саранча – еда вкусная и что они могут жуков наловить и для нас, если мы захотим.
Так, копая корешки и беседуя то жестами, то с помощью английского, который один из наших пустынников знал почти сносно, постепенно беседа коснулась огня. Да, мясо они предпочитают есть жареным, и когда убьют антилопу, поймают дикобраза или варана, то непременно разжигают костер. «А как огонь добываете?» «Мы покажем…» – опять сказал Тао, явно имевший право говорить первым, потому что однажды копьем убил льва, а это, как мы поняли, у бушменов все равно что у нас иметь звание Героя Советского Союза. Еще одну почесть следует приравнять к медали «За трудовое отличие». Ее заслуживает тот, кто убил жирафа или самую крупную антилопу канну – гора мяса! Все маленькое селение немедленно перемещается к этой «горе» и живет, пока не съест все до крошки. Все поют славу охотнику. И если он еще молодой, то такая добыча дает ему право жениться. Если ж охотник неловок и неудачлив, то ходить ему всю жизнь холостым. Младший «Васятка» пока что не убил ни жирафа, ни канну, но видно было: когда-нибудь почетная добыча ему достанется непременно. Увидев похожую на колодец нору муравьеда, он сразу в нее забрался так глубоко, что из норы видны были лишь пятки ног, задубленные хожденьем по раскаленной земле.
Двое из наших спутников. Передний – «Васятка».
Муравьеда дома не оказалось. И поскольку возле норы мы присели, то тут же наши знакомые решили показать, как добывают они огонь. Из маленькой сумочки Као достал расколотый сухой сучок и заостренную палочку твердого дерева толщиной с карандаш. Вся четверка села в кружок, уткнула заостренный конец «огнива» в сучок и по очереди, передавая друг другу, стала усиленно вертеть палочку меж ладоней. Где-то на четвертом кругу из-под палочки поползла жидкая струйка дыма. В это место «Васёк» сыпнул щепотку помета зебры – дымок усилился, вот уже виден и огонек, подхваченный пучком мелкой сухой травы. Мы в восхищении захлопали в ладоши и стали хвалить мастеров. А они подкидывали в огонь уже сучья, и через две минуты мы сидели кругом у костерка, располагающего к разговору.
Когда-то бушмены жили по всей Африке, но постепенно негры вытеснили их в пустыню. Они и тут прижились – не пахали, не разводили скот, добывая лишь то, что могла дать им природа. Но и в Калахари покоя им не давали. Со всех пригодных для жизни мест бушменов теснили. А они, не желая принимать образ жизни других племен, удалялись в места, где выжить можно было только при крайней неприхотливости, стойкости к разным невзгодам и знании всего, что может дать очень скупая в глубине пустыни природа.
Но и тут, пришло время, их стали теснить. Учреждая национальные парки для спасенья животных, бушменам запрещали охотиться, а это означало «запретить жить», поскольку каждый бушмен – от рождения охотник.
Пятьдесят тысяч аборигенов пытаются кое-как приспособиться к жизни негров и белых людей – влачат, конечно, жалкое существование, выполняя кое-какую работу, а большинство нищенствуют. Но пять тысяч самых упорных, самых преданных Калахари не изменили и живут так же, как жили их предки, приспособленные и к морозам в зимние ночи, и к жаре в тридцать пять градусов в это же время днем. Наша четверка – из числа пяти этих тысяч. Но месяца на три они удаляются из селенья на заработки.
Селения «неиспорченных» бушменов – это даже не хижины, а просто настилы из высохших трав на кустах, предохраняющие от беспощадного солнца. С таким селеньем легко расстаются и немедленно перебираются на новое место, где охотники убили крупную дичь. Сборы у кочевников очень несложные – посуда из панцирей черепах и страусиных яиц, детские игрушки, кое-какие припасы. Но к месту, насиженному после нескольких дней пира, они возвращаются, поскольку оно, как правило, привязано к близкой воде.
