Гаральд Граф - Императорский Балтийский флот между двумя войнами. 1906–1914 гг.
Живя месяцами, а то и годами на одном корабле, мы хорошо изучали взаимные слабости и нередко над ними подтрунивали. Если это делалось в добродушных тонах, то на это никто не обижался.
Да, мне жаль было покидать «Амур» и мою команду, с которой я сработался и которая, я знаю, полюбила меня. Но более всего жалко было расставаться с Михал Михалычем, он завоевал все симпатии.
Покинув «Амур»[263], я должен был сейчас же явиться на новый корабль. В это время Артиллерийский отряд находился в Ревеле, и мне приходилось ехать туда. Правда, всего лишь на три недели, но это короткое пребывание вне Кронштадта, где находилась моя жена, меня тогда по понятным причинам не веселила.
Глава VI. В Учебно‑артиллерийском отряде на линейном корабле «Император Александр II». Лето в Ревеле (1910–1911 гг.)
Артиллерийский отряд мне был совершенно не знаком, так как, будучи минным специалистом, я не имел к нему касания, да и никогда на учебных кораблях не служил. Хотя я был назначен старшим минным офицером линейного корабля, но сам корабль был совсем устаревшим и не имел никакого минного вооружения. В моем ведении оказались лишь три динамо‑машины, связанное с ними электрическое освещение и два прожектора. Кроме того, мне предстояло нести дежурства по кораблю, но не вахты. Такой ограниченностью обязанностей я, с одной стороны, был доволен, так как это позволяло мне спокойно готовиться в Академию, но, с другой стороны, после ответственного положения, которое я занимал на «Амуре, казалось скучным.
Командиром корабля был каперанг Лазарев[264], георгиевский кавалер, бывший командир одной из канонерских лодок в Порт‑Артуре. Он был примерным отцом многочисленного семейства, которое проживало в Петербурге, а лето проводило в Ревеле, и он всегда стремился к семье. Командир был потомком знаменитого адмирала Лазарева и очень этим гордился. Сам по себе он был каким‑то замкнутым и мрачным человеком, и мы его мало видели. Он проводил все время в своем роскошном помещении и только изредка выходил на палубу и гулял по юту. Впрочем, занимая должность командира учебного корабля и не имея других обязанностей в отряде, ему было не слишком много дела. Летом корабль выходил раза три в неделю на комендорские стрельбы, а в другое время на нем велись занятия с учениками‑комендорами. Зимой же он служил лишь для их жизни, и занятия велись в береговых классах. В общем, Лазарев не пользовался большими симпатиями офицеров.
Но зато яркой личностью был старший офицер – капитан 2‑го ранга Эммануил Сальвадорович Молас[265]. Он по происхождению был греком и унаследовал много греческого характера. Он был тоже георгиевским кавалером – энергичным, работоспособным и храбрым офицером. На нем лежал распорядок всей внутренней жизни корабля, и командир в это не вмешивался. На корабле помещалось более шестисот человек команды, и надо было класть много труда, чтобы поддерживать чистоту и порядок. Это тем более было трудно, так как главную массу составляли ученики, которые в судовых работах не участвовали.
Будучи очень добрым, но чрезвычайно вспыльчивым, он нагонял страх на матросов. Его назначение на учебный корабль было неудачным, и он гораздо большую пользу мог бы принести на такой же должности на боевом корабле. Здесь его усилия разменивались на мелочи и он зря изводил себя и портил и так больное сердце.
Во мне большой интерес возбуждали его отношения с командой. Он знал каждого матроса и хорошо разбирался в их качествах. Плохой элемент был у него на особом счету. Молас держал его в ежовых рукавицах. В тоже время они знали, что он стремится их исправить и по своей доброте никогда не применит самой суровой кары, то есть отдачи под суд. Поэтому его уважали и до известной степени любили.
Молас считал, что сидение по тюрьмам и нахождение в дисциплинарном батальоне плохого человека не исправит, а сделает еще хуже. Хотя матросы это учитывали и боялись «старцера», но нет‑нет, да кто‑нибудь срывался: напьется на корабле и наскандалит, то удерет с корабля и учинит где‑нибудь драку.
После этого в каюте старцера начиналось суровое объяснение. Молас кричит и бранит виновного последними словами, а то, выведенный из себя, даст хорошую затрещину. Но после этого отходит. Виновный же ничуть не обижался. А наоборот был весьма доволен, что дело приняло такой оборот и таким образом до суда никак не дойдет. Они говорили про Моласа, что он человек справедливый и зря не погубит, ну а не наказать нельзя, раз проступок совершен.
Помню, как Молас «лечил» от запоя одного кондуктора. Этот порок губил его, и ему угрожало исключение со службы. Работник он был хороший, да и человек не дурной, к тому же имел жену и детей. Моласу стало его жалко, ведь выгонять со службы – человек пропадет, и что тогда будет с семьей? Вот он и начал «лечить» по своему методу. Как только ему докладывали, что кондуктор запил, он сейчас же приказывал ему явиться к себе. Дверь каюты плотно запиралась, и оттуда слышались заглушенные звуки ругани и отчитывания. Затем звуки повышались и переходили в крик, и, очевидно, происходило и более энергичное воздействие. Затем дверь открывалась и из каюты стремительно выскакивал красный и сконфуженный кондуктор. Если кто‑нибудь шел ему навстречу, то он старался принять вид, точно он удостоился со стороны старцера особой похвалы. «Лечения» хватало на пару месяцев, и кондуктор опять «заболевал», курс лечения повторялся, с тем же успехом. Пока Молас был старшим офицером, он держался, но с его уходом стал опускаться, и ему пришлось уйти со службы.
Молас был строг и с офицерами, но, конечно, с ними ему приходилось себя сдерживать. Все же случалось, что вспылит и наговорит кучу неприятного, а потом чувствует свою вину и старается задобрить. Мы его очень любили.
Командир за спиною Моласа чувствовал себя, как за каменной стеной, и всецело ему доверял. Властолюбивому Моласу это нравилось, и он прощал командиру, что тот из эгоизма его отпускал к семье хорошо если раз в три месяца, и то тогда, когда видел, что старший офицер совершенно измотался и с трудом сдерживает нервы.
Даже по наружному виду Молас был характерной фигурой – среднего роста, плечистый, с бачками николаевских времен. Он всегда ходил в коротких сюртуках, какие носились лет сорок тому назад.
Когда я в Ревеле явился на корабль, то слушатели уже были списаны и остался лишь судовой состав – два артиллерийских офицера лейтенанты Унковский[266] и Рейнгард[267] и несколько молодых мичманов, для несения вахт. Кроме того, конечно, были старший механик[268], доктор[269] и судовой священник (иеромонах о. Серафим).
Мать о. Серафима, кронштадтская купчиха, души не чаяла в своем единственном сыне. В Японскую войну он должен был быть призван, и ему угрожало попасть на войну. Мать и сын этого страшно боялись, поэтому он и постригся в монахи. Это был дородный красивый мужчина с купеческими замашками, всегда чисто одетый в дорогие рясы.
У нас о. Серафим был несменяемым заведующим столом кают‑компании и занимался этим делом с большой охотой; кормил довольно хорошо и весьма экономно, говорили, что и не без прибыли для себя. Трудно было понять как он со своими взглядами и житейскими интересами мог довольствоваться положением монаха. Но он был очень доволен и собирался делать духовную карьеру. Мы удивлялись, что он, желая избегнуть войны, стал монахом, а став таковым, оказался судовым священником и в случае войны все же мог подвергнуться опасности. «Э, – говорил он, – я пошел во флот потому, что судовым священникам лучше платят, и я мог остаться в Кронштадте, а если будет война, уйду в монастырь. Я ведь умею устраиваться и знаю, как это надо делать, вот и сюда было совсем не так‑то просто устроиться, а устроился. Раз деньги есть, все можно сделать». Видимо, так и было.
На военных кораблях священникам было мало дела. Их обязанности ограничивались церковными службами по субботам, воскресеньям и праздникам. В остальные дни они могли заниматься, чем хотели. О. Серафим хлопотал о еде и слонялся по кают‑компании. В рабочее время она пустовала, и ему не с кем было пускаться в разговоры, разве что появлялось другая скучающая персона в лице доктора, с которым он любил засесть за партию в трик‑трак или шашки.
Судовые врачи, конечно, были гораздо больше заняты, чем священники. Они принимали больных утром и вечером, следили за лазаретом и проверяли качество принимаемого мяса для команды. В рабочее время должны были находиться на корабле на случай какого‑либо несчастья. От времени до времени они также производили медицинские осмотры команды. Но все же у них оставалось много свободного времени, и часто священники являлись естественными компаньонами по их вынужденному бездействию. Недаром еще в старые времена сложилась поговорка: «Хорошо живется на корабле – коту, попу и доктору».
