Дмитрий Быков - Блуд труда (сборник)
Свою прощальную речь в Думе Березовский готовил со всем своим штабом, насыщая ее возможно большим числом сильных выражений из классики. Поднявшись на трибуну, он заговорил почти без бумажки:
– Гул затих, я вышел на подмостки. Вам, господа, нужны великие потрясения, – нам нужна великая Россия! Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ! Прощай, свободная стихия! – Он поклонился Думе. – До свиданья, друг мой, до свиданья! С тобой мы в расчете, и ни к чему перечень взаимных болей, бед и обид. Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай! Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, я от Волкова ушел, от “Медведя” ушел… Я уеду, уеду, уеду, не держи, ради Бога, меня! Все кончено, меж нами связи нет. Я уйду с толпой цыганок за кибиткой кочевой! Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники с милого севера в сторону южную… Вышиб дно и вышел вон!
С этими словами, сорвав шквал аплодисментов, он вышиб дверь и вышел вон, в залитую дождем июльскую Москву.
Спустя неделю он появился в Ясной Поляне. Босой, с пробивающейся бородкой, в толстовке, заложив за пояс большие пальцы натруженных рук, он вышел к толпе корреспондентов и заявил, что начинает раздачу имущества.
– Я возвращаю государству контрольный пакет ОРТ! – воскликнул Березовский и передал специально приглашенному человеку контрольный целлофановый пакет. Через неделю его отобрали бы силой, но он, как всегда, сыграл на опережение.
Вслед за пакетом ОРТ ушла фирма “Андава”, ЛогоВАЗ, приглашение на вручение премии “Триумф” с автографом Зои Богуславской, повестка к следователю Волкову с автографом последнего… В числе прочих уникальных документов Березовский отдал и письмо одного известного градоначальника, датированное сентябрем прошлого года, с обещанием стереть Березовского в порошок, и письмо того же градоначальника, датированное декабрем того же года и начинавшееся словами “Я больше никогда не буду”… Письма взял Исторический музей, а Березовский все не мог остановиться. Он никогда еще не раздавал имущества и не знал, что это так приятно – делать подарки. В порыве щедрости он начал раздавать уже и реквизит дома-музея, отдал какому-то крестьянину диван, на котором Толстой родился, и собирался уже всучить кому-то любимый сервиз Софьи Андреевны, – но вмешалось музеевское начальство, и Березовского остановили.
– Нет, по-моему, удалось, – удовлетворенно говорил он Руге на следующий день, собирая грибы в Березовой Засеке. – Да чем я хуже него, в конце концов? Я нахожу даже некоторое сходство… “Война и мир”, говоришь ты? Так ведь и война – это я, и хасав-юртский мир – это я… И Хаджи-Мурат, то есть Басаев, – это тоже я… И “Воскресение” 26 марта 2000 года – скажешь, не я?
– “Фальшивый купон”, – подсказал Руга. – “Плоды просвещения”. “Власть тьмы”…
– Да, да, – кивал Березовский. – И это его обещание лечь на рельсы – ведь тоже моя была формулировка!
Руга благоговейно замолчал.
Глухой сентябрьской ночью, с почти точным совпадением даты, Березовский в сопровождении любимой дочери Лизы, личного врача и Доренко в качестве секретаря выехал на станцию. Лошадей купили в Туле, коляска была толстовская, прилично сохранившаяся.
Почесывая отрастающую бороду, Березовский по недавно выработавшейся привычке записывал что-то в дневник, который прятал за голенище. “В чем моя вера? – думал он. – Что такое искусство?”. Подобные мысли никогда еще не приходили ему в голову, и новизна их была ему тем приятнее, что 0,99 всего человечества живут, делая не то, что должно быть делаемо ими, а то, что легко и приятно, тогда как главное в нас как раз и есть то, что трудно и неприятно, но оно одно должно составлять основу духовной жизни. Так думал он, пока коляска катила через мокрый, каплющий лес с его духом прели и сырости, и взглядывал на большое, спокойное небо с бегущими по нем тучами – и все, чем жил он прежде, так представлялось ему ничтожно и смешно в сравнении с этим огромным небом, что он махнул только рукою и, оборотясь к дочери, засмеялся.
– Что, Лиза? – сказал он, переходя вдруг на французский. – Ah! quel beau régné aurait pu etre celui de l’empereur Voldemare! Les habitants sont ruines de fond en comble, les hôpitaux regorgent de malades, et la disette est pertout! Tout cela il l’aurait du a non amite.(Ax! Какое прекрасное царствование могло бы быть царствование императора Владимира! Жители разорены, больницы переполнены, повсюду голод… И всем этим он был обязан моей дружбе! – фр., “Война и мир”, т. 3).
– Quest que c’est, papa? – в недоумении спросила Лиза.
– C’est la vie, – горько отвечал старый граф Березовский, супя густые брови. – Пропала Россия! погубили!
Он сам не знал, что делалось с ним. Никогда еще прежде не испытывал он ничего подобного. Живя пустою и светскою жизнью, которой одна цель была как можно хитрее и ловче провернуть очередную intrigue и так завертеть эту самую intrigue, чтобы никто не подумал на него; проводя время своей короткой и единственной жизни с людьми, не понимавшими и не желавшими понимать, что есть bien public (общественное благо. – фр.), угождая ничтожным и блистательным людям, он проходил тем самым мимо главного, которое одно призвано было составить истинное содержание его жизни.
– Да, так вот оно! – сказал он, задыхаясь от счастия, и снова поднял глаза к небу с густыми сырыми тучами. – Так вот оно, что я должен делать! Отец, благодарю тебя!
“Батюшки, что это с ним!” – подумал Доренко в ужасе, но тут же почувствовал, как неведомая сила словно выдула из его головы все прежние мысли и вдула новую. Эта новая была так огромна, что он не мог сразу вместить и высказать ее и только стал срывать с себя роскошный пиджак и галстук, выкрикивая хрипло и несвязно: “Опростимся! Опростимся!”
– Чистое дело марш! – воскликнула Лиза, вскочив в коляске и подбоченясь. Где, когда всосала в себя из того воздуха, которым она дышала, – эта графинечка, воспитанная эмигрантками-француженками, – откуда взяла она этот дух, эти приемы? Как только она стала, улыбнувшись торжественно, гордо и хитро-весело, первый страх, который охватил было старого Березовского, что она сделает не то, прошел, и все любовались ею. Дух и приемы были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские.
– Как со вечера пороша, выпадала хороша, – затянул Павловский на козлах.
Расшлепывая вокруг себя брызги, коляска катилась в ту новую жизнь, которая только одна была нужна и т. д.
В Москве царила паника. Репортеры целым поездом выехали в Ясную, но там ничего не знали. Старый граф уехал ночью, тайно, оставив только письмо Путину. “Так не могло продолжаться долее, – писал граф. – Я благодарю вас всех за долгую пятнадцатилетнюю жизнь со мною и прошу не искать меня”.
“ЛогоВАЗ возращен государству, – передавали иностранные корреспонденты в свои агентства.
– В Кремле отказываются от комментариев. Абрамович изменившимся лицом бежит Сибнефть”.
Но старый граф не знал об этом. Заехав к сестре в Оптину пустынь (откуда взялась сестра – он не помнил, но знал, что заехать нужно), он торопил коляску в сторону Кавказа, где делывал когда-то славные дела. Там, на Кавказе, его примут. Это он помнил.
Лиза по пути откололась от него и вышла замуж за простого мужика, а Доренко остался на Украине.
Восемь месяцев ехал Березовский, на девятый месяц его задержали в губернском городе, в приюте, в котором он ночевал с странниками, и как беспаспортного взяли в часть. На вопросы, где его билет и кто он, он отвечал, что билета у него нет, а что он раб Божий. Его причислили к бродягам и сослали в Сибирь.
В Сибири он поселился на заимке у богатого мужика и теперь живет там. Он работает у хозяина в огороде, и учит детей, и ходит за больными.
2000
«Новая газета» как «Завтра» нашего сегодня
Раньше я всегда покупал газету “Завтра”, причем на недоуменные вопросы коллег, с каких сверхприбылей трачу пять рублей на эту хрень, отвечал какой-то дежурной фразой насчет того, что врага надо знать в лицо. На самом деле все это чушь, конечно. Большинство моих врагов (которых, в принципе, очень немного – я человек толерантный) работает как раз в либеральной прессе. Ну какой Проханов мне враг? До личного столкновения мы с ним вряд ли доживем, потому что предусмотрительно вращаемся по непересекающимся орбитам, а доведись попасть с ним в экстремальную ситуацию – я почти уверен, что он повел бы себя лучше многих моих так называемых единомышленников. Все-таки он человек последовательный, в отличие от своего же ближайшего соратника, вруна и труса Бондаренко. Так что точно сказать, почему я покупаю “Завтра”, никак не могу. Тут нужен беспощадный самоанализ.
Ну, например: люблю же я смотреть фильмы ужасов, рассматривать строение омерзительного насекомого, читать графоманские тексты. Причем не все, не те, в которых можно обнаружить искру таланта, – а вот как раз безнадежные, гробовые, такие, которыми обмениваются любители. Обожаю поздравительные стихи в крымской газете “Сорока”. “Любимый зять! Тебе желаю: пусть будет чашей полною семья, тебя всем сердцем обожаю, как мать твоя и дочь моя” – так и вижу усатую тешу с кастрюлей праздничного борща. Книги пятидесятых годов вообще коллекционирую. Наверное, меня в этом искусстве привлекает то же, что и всех его деконструкторов, начиная с Сорокина: то, что Хармс называл “чистотой внутреннего порядка”. Насекомое по-своему безупречно, совершенно со всеми своими усиками, жальцем, лапками, зу-зу-зудящим звуком и беловатой слизью внутри; точно так же по-своему безупречен и совершенен Проханов. В отличие от Бондаренки, то и дело пускающего либеральных петухов, он состоит из чистого, беспримесного вещества, и уже неважно какого.
