Дмитрий Быков - Блуд труда (сборник)
– Быков! – кричат мне снизу. – Спускайся, писатель! Попробуй белого мяса, миллионерского тела!
Но я не пойду туда. Теперь, когда наши, кажется, побеждают, мне противно и с ними. У меня нет гарантии, что завтра наши не дорвутся до гостиницы “Измайлово” (ее не переименовали) и не устроят там собственный дебош, на котором мне придется читать мою “Московскую Марсельезу” (1994).
Что, докушались, гады? Доигрались в крутых? Допрезирали собственный народ? Допоказывались по телевизору со своими круизами, своими бабами и своими шутами? Докормились на презентациях, доприручали деятелей искусства? Я ведь тут, между прочим, не один. Вчера Лимонова видел. Шел грустный. Что, говорю, Эдуард Вениаминыч? Ведь побеждаем! Давеча в одной брокерской фирме такое устроили, что любо-дорого! Факсы летали, как снежки! Да так, говорит. Жалко мне чего-то их стало. Записывайся, говорит, ко мне в партию “Даешь Жирных!” Нет уж, говорю. Вы у нас вечный оппозиционер, а мне двух ран хватает. Сначала в перестрелке с “Московской недвижимостью” чуть сам не превратился в московскую недвижимость, потом один заточкой пырнул. У него заточка еще с тех времен осталась, когда он за воровство и изнасилование сидел, а потом говорил, что за убеждения. Крутые они все-таки ребята.
Обнялись, разошлись.
Сейчас тороплюсь, потому что через полчаса у нас акция по аресту “Гермеса”. Дальше пойдем потрошить валютные бары. Потом – по игорным домам. Патриоты пытаются примазаться к нашей победе, но мы начеку. На “Баррикадной” – баррикады, на “Пушкинской” – пушки. На Красной площади Евтушенко читает восставшему народу новое стихотворение о революционном пафосе и о прелести борьбы. Он, оказывается, их уже давно не любил, богатых-то. Что ж, он быстро пишет…
Ну, все, господа. Большой вам привет. Не судите за описки или резкость тона – пишу на патронном ящике.
Иду, Комиссар, иду!
25 октября 1995 года, чердак б. гостиницы “Метрополь”, ныне “Красный пролетарий”.
1994
Отец Борис
В июле Березовский понял, что пора уходить.
Понимание это созрело, как всегда, с некоторым опережением – примерно на два хода вперед. С одной стороны, он был олигарх и в качестве такового должен был подвергнуться осторожному и тактичному равноудалению, а с другой – Путин был ему слишком обязан и равноудалять его впрямую не мог по причине благородства своей души. С третьей же стороны, как человек пылкий и нетерпеливый, президент должен был явно тяготиться этой ситуацией и в конце концов взорваться: всех равноудалить, а Березовскому оторвать голову. Благодарные правители России всегда поступают так с теми, кому они слишком благодарны: простого изгнания в подобных случаях оказывается мало, и дело кончается почетным обезглавливанием на главной площади, с оркестром.
Березовский, как тактичный человек, должен был уйти сам. Как ни странно, это отчасти совпадало с его собственными намерениями. Ему все надоело. Пятнадцать лет он, как последний цепной поц, охранял эту власть и ничего с этого не имел, кроме неприятностей со следователем Волковым. Все эти пятнадцать лет он на досуге с приятностью мечтал о том, как уйдет – и тогда его истинную роль немедленно оценят все. Он с печальным злорадством рисовал себе картину ухода: вот он с котомкой, набитой сменой белья и скромными деньгами на первое время, босой, в скромной власянице, выходит из Кремля. Следом на коленях ползут Татьяна, Елена, Наина, а потом, чего там мелочиться, и сам Борис: вернитесь, Борис Абрамович! За ними с хоругвями, с хлебом-солью прет красно-коричневая оппозиция: останьтесь, кормилец! Кем станем мы пугать детей! Вот и Лужков с Примаковым, “обнявшись, как струи Арагвы и Куры”: Борис Абрамович, нельзя же так! вы же деловой человек! надо же играть по правилам – вы дьявол, мы ангелы… кому нужны такие ангелы, если уйдете вы?! Нет, нет, гордо отвечает Березовский, не оборачиваясь. Я сыт вами по горло. Ничего нового нет под луною, и ветер возвращается на круги своя… пойду по миру и стану еще добродетельнее… буду слушать голос Руси пьяной, отдыхать под крышей кабака… “Пускай я умру под забором, как пес…” и что-то еще из читанного в детстве. Но дойти до кабака Березовский никогда не успевал, ибо немедленно представлял себе ликующую рожу Гусинского, – а смирение его никогда не достигало таких высот, чтобы простить и эту злорадную личность. Он оставлял сладостные мечтания и, тяжело вздыхая, ехал в Кремль спасать Россию.
Теперь, однако, пришло время красиво уйти, ибо через каких-то два месяца в случае промедления предстояло уйти некрасиво. Березовский собрал свой штаб и принялся оптимизировать выбор.
– Кто знает эффектные варианты ухода? – спросил он прямо и грубо. Политтехнологи потупились.
– Сенека, – вспомнил Невзоров, знаток истории и любитель крови. – Сначала он воспитал Нерона, лично взрастил его…
– Деньги вкладывал? – заинтересовался Березовский.
– Нет, там хватало… Сначала взрастил, а потом почувствовал, что Нерон им тяготится. Сначала он удалился в изгнание вместе с молодой женой…
– С молодой женой – это похоже, – вздохнул Березовский.
– А потом вскрыл вены себе и ей.
– Нет, – олигарх решительно замотал головой. – Ей – это еще куда ни шло, но себе… Это не комбинация. Еще примеры.
– Вариантом благородного изгнания уже воспользовался Гусинский, – подал голос Шеремет. – Солженицына выслали, и этого выслали. То есть он как бы сам уехал, но ясно же, что власть только рада… Теперь он выстроит в Марбелье своего рода Вермонт и будет оттуда учить.
– Киселева пусть учит, – огрызнулся Березовский. – Не канает. Дальше.
– Байрон, – вспомнил о самом красивом мужчине Англии самый красивый мужчина ОРТ, Сергей Доренко. – Отчаявшись пробудить совесть в родной Британии, он отбыл в Грецию, где поднял восстание.
– В Грецию – это сомнительно, – задумчиво сказал Березовский, вспомнив Козленка. – Греция выдает. Кобенится, но выдает.
– Но почему обязательно Греция? Мало ли прекрасных мест – Боливия, Камбоджа… Монголия… Да что, мы в Северной Корее восстание не поднимем в случае чего?
– Нет, нет. За границу – это похоже на бегство. – Березовский сцепил пальцы. – Можно бы, конечно, в Израиль… (Он прикинул комбинацию: Барака мы уберем, вместо Барака ставим Арафата… банкротим страну… присоединяемся к Ираку, меняем Хуссейна… банкротим Ирак… присоединяемся к Кубе, меняем Фиделя… присоединяемся к Штатам, прослушиваем Гора, банкротим Гора… берем власть… а дальше? Скучно). Нет, не хочу в Израиль. Продумывайте внутренние варианты.
– Вообще-то, – вспомнил Шеремет, в детстве любивший читать, – я помню какую-то старую пьесу. Там один человек решил начать честную, трудовую жизнь…
– А до этого что я делал?! – воскликнул Березовский чуть не со слезами. – До этого я какую вел?!
– Да погодите, Борис Абрамович, не в том дело! И он как будто покончил с собой, сверток с одеждой оставил на берегу, а сам переоделся в рубище и пошел к цыганам. И вел с ними честную трудовую жизнь. А все его считали погибшим и горько оплакивали…
– Это ничего, – усмехнулся Березовский. – А кто автор-то?
– Толстой, – услужливо подсказал эрудированный Павловский. – Лев Николаевич.
– Толстой, – в задумчивости повторил Березовский. – Лев Николаевич… Да, это канает. Это то, что надо. Володя!
На его зов явился пиарщик Руга.
– Съезди, милый, в Ясную Поляну, договорись о цене. Если не захотят продавать легально – дадим денег якобы на ремонт и возьмем так. Или еще проще, по стандартной схеме: директором поставишь нашего человека, он обанкротит музей, мы его возьмем по минимальной стоимости. Глеб Олегович, прошу вас подготовить сводку публикаций по уходу Толстого. Саша, ты поедешь следом и будешь снимать скрытой камерой. Камеру возьмешь на ОРТ. Сережа, ты поедешь со мной. Предупредите Лизу – она поедет тоже, для полноты сходства.
– Незадолго до ухода, – вставил эрудированный Доренко, – Толстого отлучили от церкви. Это был грамотный пиар – вся Россия его поздравляла…
– С Алексием я бы договорился, – нахмурился Березовский. – Но я таки не православный… Хорошо, я поговорю с Берлом Лазаром, а если он заупрямится – выйду через черкесов на муфтия… Приступайте. Через неделю все должно быть готово.
“В России два царя, – писал восторженный современник. – Николай и Толстой. Кто из них могущественнее? Николай не может поколебать трон Толстого, тогда как Толстой с легкостью колеблет трон Николая…”
“В России два президента, – писали менее восторженные современники. – Путин и Березовский. Кто из них сильнее? Путин не может поколебать трон Березовского, тогда как Березовский…” Публикация была организована грамотно, за две недели до предполагавшегося ухода.
Свою прощальную речь в Думе Березовский готовил со всем своим штабом, насыщая ее возможно большим числом сильных выражений из классики. Поднявшись на трибуну, он заговорил почти без бумажки:
