Лев Троцкий - Наша первая революция. Часть II
Волнения пролетариата отразились и на темной, забитой, живущей во мраке и невежестве деревне. Вы знаете, что одной из причин русской революции является рабство и нищета русского крестьянства. Вы знаете, что на международном рынке нищеты и бедствий русский крестьянин мог бы конкурировать даже с индусом английских владений. Достаточно упомянуть об одном, на первый взгляд комичном, а в сущности глубоко трагичном факте, который был установлен врачом Шингаревым. Как вам известно, жилище русского мужика не отличается чистотой, и несмотря на это клопы и тараканы бойкотируют эти избы, потому что в них слишком холодно и слишком голодно; холод и голод выгоняют из них даже клопов и тараканов. Вот в каком ужасе живет русский многомиллионный народ. Огромный бюджет царизма, достигший цифры в два с половиной миллиарда рублей, целиком ложится на спину русского крестьянина и рабочего. Достаточно сказать, что русский милитаризм поглощает ежегодно шестьсот пятьдесят миллионов рублей, а рядом с этим стоят четыреста семь миллионов, уплачиваемые европейским биржам за девять миллиардов русского долга, – тоже оплата расходов, сделанных милитаризмом и царизмом. Больше миллиарда мы уплачиваем вампиру, который душит русский народ. Вот почему главная задача революции заключалась в уничтожении чудовищной военной и бюрократической машины царского правительства и в замене царизма свободным республиканским строем.
Другим важным лозунгом было: «экспроприация помещиков, уничтожение дворянства и раздача земли русским крестьянам». Таков аграрный лозунг нашей революции. Ответом на 9-е января было восстание Черноморского флота, октябрьская и ноябрьская забастовки. Они нашли отзвук в широких крестьянских массах. В октябре 1905 года не одно поместье было сожжено, и красный петух русской революции осветил кровавым заревом широкую русскую землю. Помещики бежали в города и за границу, ища помощи у буржуазии. Русский помещик до 1905 года был либералом, требовал конституции, называл себя другом русского народа, выражал недовольство буржуазией и царизмом. Но в 1905 году русские рабочие и крестьяне раз и навсегда выбили либеральную глупость из его головы, и он стал позвоночным хребтом жесточайшей реакции. Если русский царизм нашел мужество противопоставить себя революции, то это объясняется тем фактом, что он смог опереться на дворянство. В эти дни совершилось священное объединение новой святой троицы – бюрократии, помещиков и царизма, которые объявили кровавый крестовый поход против революции.
Европейские либералы, а может быть и ваши, здешние, обвиняют русских социалистов в том, что они вели очень жестокую, непримиримую борьбу, и что если бы они несколько урезали свои требования, если бы были более миролюбивы и положили свою руку в волчьи лапы, то положение было бы другое. Но что такое либералы, это они сами показали, когда в конце ноября в Севастополе произошло второе восстание Черноморского флота под руководством красного лейтенанта Шмидта (впоследствии расстрелянного). Петербургский пролетариат послал свое революционное приветствие черноморским морякам. В это время заседал съезд либералов под председательством Милюкова. (Крики: «долой!».) Весь съезд, как один человек, отказался от всех своих требований, заявляя, что с сегодняшнего дня они, либералы, будут поддерживать правительство и графа Витте. Милюков попытался успокоить их тем, что восстание уже подавлено. Вот, товарищи, как отнесся русский либерализм к русской революции в самые критические минуты русской истории. В тот момент, когда решалась судьба русского народа, русский либерализм явил себя предателем, изменником, ночным вором. В эти великие исторические дни, в те дни, когда пролетариат приветствовал восстание флота, либерализм аплодировал победе над ним. Могло ли быть что-нибудь общее между ним и социализмом? Нет, товарищи, между ними лежит пропасть, вырытая изменой либерализма.
Товарищи, положение в те дни было до крайности сложным и трагическим. Выросла общественная жизнь, на политической арене появились новые общественные классы. Пролетариат держался на высоте положения, но он был безоружен. Правительство стало как бы нелегальным, подпольным, оно укрылось в подземельях Царского Села, Петербурга и Петергофа. Но ему остались верными гвардейские полки.
Тогда в Петербурге были две власти: одна – пролетарская, невооруженная, а другая – правительственная, вооруженная. Но не все войска были верны царизму. Я уже упомянул о восстании Черноморского флота. На протяжении всей линии Сибирской железной дороги, по которой возвращались с Дальнего Востока солдаты, установилась власть революционных солдат, которые избирали свои советы солдатских депутатов и поднимали красные знамена. У нас в Петербурге целый ряд полков и матросских экипажей открыто посылал в Совет своих делегатов в солдатской форме. Это было во время ноябрьской забастовки, после того как петербургские рабочие заявили, что они не могут оставаться спокойными, когда над головой кронштадтских моряков висит веревка.
Целые полки переходили на сторону революции, но это были полки, в большинстве своем состоявшие из пролетариев. Царская власть рассчитывала не на своих министров, не на их таланты и находчивость, а на материальное могущество армии. Но ведь сама армия не машина, не мертвое орудие: она состоит из живых, мыслящих и чувствующих людей. От состава армии зависит, в какую сторону будут стрелять винтовки и пушки. Этого не следует забывать. Если царизм нас победил, то лишь потому, что в армии имелось много темных крестьян и мало-сознательных рабочих. (Аплодисменты; голоса: «верно, верно!».) Вы понимаете, конечно, что не сам царизм заткнул рот рабочим; его орудием явились крестьяне-солдаты. Но машинное производство постепенно превращает крестьян в рабочих, рабочие входят в армию и революционизируют ее. И с той же неотразимостью, с какою вертится земля и день сменяется ночью, а ночь – днем, в царской армии крестьяне замещаются пролетариями – друзьями революции. (Аплодисменты.)
Товарищи, времени осталось немного, и я вынужден сократить заключительную часть моей речи.
Я уже сказал, что были две власти: революционная, невооруженная, и старая – вооруженная. Мы, социал-демократы, не были, разумеется, так наивны, чтоб ожидать, что царизм уступит свое место без боя, что он не пустит в ход свою армию. Мы знали, что, как только пролетариат отступит, кровожадное чудовище выйдет из своей норы и вонзит в него свои когти. И поэтому мы заранее обратились с революционным манифестом к армии и крестьянам. И надо сказать, что голос пролетариата нашел огромный отзвук – огромный, но недостаточный.
Русский крестьянин отлично понимает, что помещик – его враг. Но когда он входит в казарму и становится солдатом, он начинает колебаться, как слепой, не понимая, где его друзья и где враги. Вот почему он направил свое оружие против революции. Трагедия русской революции состоит в том, что царизм успел не только ограбить мужика, но и отравить его сознание. Крестьяне в солдатской форме направили свои винтовки против рабочих, и этим объясняется декабрьское поражение.
Если нам скажут, что социал-демократы потеряли доверие пролетариата из-за того, что вывели его на московские баррикады, то мы, которые гордимся этим выступлением, ответим, что этот упрек лишен всякого основания. Обратитесь к русскому пролетарию и спросите его, потерял ли он к нам доверие после декабрьского поражения. Взгляните на списки Первой, Второй, Третьей Государственной Думы,[96] и вы увидите, что русский пролетариат и после страшного кровопускания дал свой голос только одной партии – русской социал-демократии. Правда, товарищи, что когда происходили выборы в Первую Думу, рабочие еще не успели смыть с себя кровь, их раны еще не зажили, и многие из них отказались от выборов. На многих фабриках рабочие в насмешку выбирали депутатами фабричных собак, фабричные трубы или двери. Словом, рабочие бойкотировали Первую Думу. Но во Вторую Думу, несмотря на тяжелый избирательный закон – о всеобщем избирательном праве в России не могло быть и речи, наше избирательное право не лучше прусского, – русский пролетариат послал шестьдесят восемь социал-демократов. Вполне естественно, что при избирательном праве, состряпанном графом Витте, нечего было и думать о народном большинстве. В Думе господами оказались либералы из кадетской партии, во главе с Милюковым. Я уже упомянул в прошлое воскресенье в своей речи{28}, что либерализм в это время чувствовал себя победителем и фактически господином положения. Всегда, когда революционный народ разбит, господином оказывается торжествующий либерализм, который заявляет: отныне революционные партии должны исчезнуть, теперь я диктую законы. Либерализм протягивает одну руку народу, а другую – монархии. Напомню о знаменитых дебатах, происходивших во Второй Государственной Думе между Маклаковым и Столыпиным. Это было тогда, когда либералы вырабатывали в Думе законы, так никогда и не увидавшие света.
