Журнал Русская жизнь - Первая мировая война (август 2007)
- Георгий Яковлевич, расскажите, пожалуйста, как вы попали на фронт.
- А на фронт попадали так. Каждый выбирал себе офицерские вакансии. Я выбрал Северный, потому что это был фронт немецкий, и там мы дрались с пруссаками. Такое было настроение, что немца нужно было побить в первую очередь, и потому особо рьяные из нас выбирали Северный фронт. Я выбрал 13-ю тяжелую артиллерийскую бригаду.
- Где она была тогда расположена?
- На Западной Двине между Ригой и Якобштадтом. Это оказался довольно спокойный участок фронта. Но спокойствие длилось недолго. Зимой 1916 года пришла весть об убийстве Распутина. Газеты с этим сообщением среди офицеров обсуждались очень горячо. Многие думали, что это, может быть, сильно улучшит общее политическое положение. Все офицеры - и старые, и молодые - в шестнадцатом году были настроены в смысле окончания войны очень оптимистически; считалось, что немцы выдохлись. Это было видно по тем пленным, которых мы брали, по качеству снаряжения, которое становилось у них все хуже и хуже. В то время как у нас все улучшалось, и к семнадцатому году русская армия была в наилучшем состоянии.
- А что вы можете сказать о настроениях как среди офицеров, так и среди солдат в шестнадцатом году?
- У офицеров политическое настроение выражалось в постоянных теоретических требованиях к кому-то, неизвестно к кому: убрать Императрицу. К Государю как главнокомандующему относились с полным доверием, потому что начальником штаба у него был Алексеев. Авторитет для нас и действительно в высшей степени способный генерал.
- А среди солдатской массы какие были настроения?
- Видите ли, мы довольно долго стояли на позициях, которые были со временем очень благоустроены, так что солдатам было вольготно. У них было все необходимое, даже развлечения - был даже создан музыкальный оркестр… Так что они просто ждали окончания войны, больше ничего. Закамуфлированы мы, артиллеристы, были очень хорошо: немцы нас нащупать не могли, хотя мы стояли довольно близко от них. В общем, все было благополучно. Такая обстановка, естественно, всегда очень отражается на солдатах: наши были взяты из оставленных русской армией крепостей - Ковно, Варшава, Брест-Литовск… Это были давно служившие, видавшие виды, опытные артиллеристы. На них война отражалась гораздо более спокойно, чем на пехоте, которая все время несла большие потери - и где все время были новые люди.
Началась Февральская революция. Офицеры соседней батареи нашей бригады были в это время в отпуску, в Петербурге. Вернувшись, они рассказывали нам о самых непосредственных впечатлениях, о том, что произошло. Разговоры были, мол, теперь у нас будет монархия английского типа, и наконец теперь можно добиться своего. Государь, конечно, сохранит свою власть, но станет конституционным монархом в настоящем смысле слова. Так что раз Дума, мол, взяла власть в свои руки, то тут разговоров не будет никаких, и все пойдет гладко. Война будет скоро победоносно кончена и так далее.
- Вы сказали, что снабжение армии и организация улучшились за те девять месяцев, что вы были на фронте?
- Да, со страшной быстротой. Когда я приехал на фронт, то были еще какие-то ограничения в использовании боевых припасов. А к тому времени, когда начались передвижения в связи с наступлением летом семнадцатого года, у нас уже были приказы не жалеть снарядов.
- А как революция отразилась на жизни на фронте?
- Во-первых, приказ об отречении Государя страшно поразил офицеров и солдат своей полной неожиданностью. Вероятно, он вообще не был тогда понят. Почему это во время войны Государь вдруг отрекается, и не только за себя, но и за наследника? Солдатам это было непонятно. И очень трудно было им это объяснить. Потом, постепенно, солдатское настроение повернулось в другую сторону: революция, мол, даст им землю. Большинство солдат у нас почему-то были архангельские. В земле они, вообще-то говоря, совсем заинтересованы не были - богатеи, и земли у них было достаточно. К тому же им самим было не ясно, у кого они должны были эту землю брать. Ходили разговоры: «У кого ты, Гущин, будешь брать эту землю, у соседа, что ли? Помещиков же у вас вообще в губернии нет». - «А вот будем, мол, брать в Орловской губернии».
Доверие между офицерами и солдатами тогда еще сохранялось. Это было очень типично именно для артиллерии, где солдаты были люди сознательные, образованные. Кавалерия в смысле дисциплины тоже держалась до последнего. А вот в пехоте солдаты разлагались быстро.
- А пропагандисты и агитаторы вашу батарею или бригаду посещали?
- Представьте себе, ни разу, как ни странно. Но были проведены выборы солдатских комитетов. Первым делом прошли выборы батарейного суда, который налагал дисциплинарные взыскания. Теперь командир не мог уже это делать лично- по новому уставу председателем был выбранный офицер, а остальных трех членов выбирали из кого хотели. Меня как раз выбрали председателем.
- А какие дела разбирал суд?
- Дисциплинарные. Все проходило сравнительно спокойно - до тех пор, пока не начали приходить сведения с других фронтов, что там, мол, с немцами братаются. И это очень возбуждало солдат: на нашем фронте пока ничего такого не происходило.
Помню, я как-то дежурил на наблюдательном пункте. Это было одним вечером весной семнадцатого года. Я увидел, что немцы на широком фронте вышли из резервных окопов и начали открыто двигаться к передовым, размахивая белыми флагами. В руках они несли какие-то плакаты. Мне было ясно, что это вышли «поцелуйные роты».
Ну, я вызвал людей к орудиям, объявил тревогу на батарее и справился, что мне делать. Приказано было не стрелять. Интересно, что и пехота, и другие батареи тоже не стреляли. С наступлением темноты немцы, увидев, что с нашей стороны уже полчаса нет никакой ответной реакции, скрылись в окопах.
- А как прошло лето семнадцатого года?
- Лето началось с большого наступления, по приказу Керенского. Кончилось оно, конечно, трагедией: несмотря на полное техническое снаряжение, наша пехота оказалась уже слишком деморализованной, чтобы развить успех. Первые части, которые стояли на позициях, - обстрелянные, опытные - прорвали немецкие позиции. Но когда нужно было развить успех, распропагандированные резервы отказались двигаться вперед. Это наступление на нашем фронте задохнулось, так же как и наступление Керенского в целом.
- А как среди солдат и офицеров оценивали действия Временного правительства?
- Временному правительству как-то не особенно симпатизировали, но симпатизировали самому Керенскому. Конечно, большую роль в его популярности играла пропаганда. Он был страшно популярен среди солдат и офицеров - и было просто непонятно, почему он не смог эту популярность использовать. Все разваливалось в его руках.
- А как изменилось отношение к войне и когда? Когда вы в первый раз заметили, что солдаты не хотят воевать?
- Сперва отношение к войне стало отрицательным в пехоте. Окопная война - это, конечно, ужас, и в окопы пропаганда проникала быстрее (агитация и была направлена главным образом на пехотные полки). Появились дезертиры, это было заметно. Но в тех частях, которые соприкасались с немцами тесно и все время были в тяжелых боях, - там дисциплина держалась; там понимали, что дисциплина на войне - это спасение от смерти. А на более спокойных участках, при чисто позиционной войне, дисциплина падала быстрее, особенно под влиянием агитации. Солдат больше всего беспокоило то, что война, как было видно, затягивается. Ведь весь шестнадцатый год был наполнен мыслями о короткой войне. Все знали: в следующем году будет кончено, немец не выдержит. А тут вдруг все затягивается. Это страшно волновало солдат. «Вот, - говорили, - наступление Керенского должно было окончить войну, а не вышло».
- А когда вам пришлось встретить, услышать и прочитать чисто большевистскую пропаганду?
- Смотря что называть большевистской пропагандой. Помню, солдаты как-то принесли мне красную брошюрку «Коммунистический манифест». Это было первое, что я читал из политической литературы. Говорят мне: «Очень интересно. Прочтите». Ну, я вечером посидел и почитал.
- А что солдаты об этом говорили?
- Откровенно говоря, это было для них слишком трудно, они ничего не понимали. Были, конечно, и интеллигентные парни, которые говорили, что они это уже знают, но что это, мол, «не к делу». А для других это была слишком высокая материя. И действительно на фронте она была «не к делу». В тот момент у нас интересы были совсем другие, а там речь шла о каком-то Интернационале. А какой тут Интернационал, когда вот там немец сидит и стреляет. Тут не до Интернационалов.
Алексей Александрович Головин
