Юлия Юзик - Невесты Аллаха; Лица и судьбы всех женщин-шахидок, взорвавшихся в России
Молодой мужчина поворачивается к девушке.
— Ты как?
— Мне страшно.
— Успокойся. Ну, давай, ты же смелая, я знаю, что ты сможешь, давай!
Он открывает дверцу, дает девушке тяжелую сумку, другой в это время достает видеокамеру.
— Смотри сумку держи только на плече, поняла? Я буду за тобой смотреть — смотри только не сними ее с плеча!
— Шамиль… Шамиль… — девушка готова вот-вот расплакаться. Глаза ее какие-то странные.
— Все. Прекрати. Иди.
И девушка послушно идет к зданию РОВД. Заходит в подъезд. Поднимается по лестнице. Ищет кабинет Заурбека Амранова. Наконец, когда ее перестало быть видно с улицы, быстренько стаскивает сумку с плеча и ставит ее рядом с собой. Останавливается. Не знает, что делать. Вернуться обратно — убьют, и она это знает. Сдаться — неизвестно, кто убьет — те или эти. Взорваться самой? Но…
В коридоре РОВД раздается оглушительный хлопок. Дым, женский крик.
— Дело сделано, — говорит мужчина в автомобиле, только что дистанционным управлением приведя в действие взрывчатку, лежащую в сумке девушки.
Он довольно смеется, выключает камеру. В этот момент он еще не знает, что девушка выжила, потому что сняла сумку с плеча. Не знает он еще и о том, что жив его враг, которого он собирался убить «живой бомбой», — девушка так и не зашла в его кабинет.
Взрывное устройство мощностью 17 килограммов тротила не сработало на полную мощь. Рвануло бы на полную катушку — разнесло бы здание РОВД в клочья.
Рвануло бы на полную катушку — от девочки не осталось бы и клочочка. Никто бы ничего так и не узнал.
Но она — 16-летняя Зарема — осталась жива. Бедро прооперировали, достали кучу осколков, но это что, главное — выжила. И стала рассказывать.
Когда я нашла ее и уговорила устроить с ней встречу, минуло уже четыре месяца с того самого дня, когда она должна была взорваться.
— Все началось задолго до этого. Шамиль Гарибеков за мной ухаживал. Улыбался, говорил, какая я красивая. А потом — это в декабре было — я как-то иду по улице, останавливается его машина, оттуда парни выскакивают и заталкивают меня в машину. Я и опомниться не успела. Что я тогда подумала? Ну как что. Подумала: ну все, похитили, теперь женой буду. У нас ведь такое часто бывает, у нас такие обычаи.
Скрываясь от бывшего возлюбленного, Зарема несколько месяцев жила в УВД ГрозногоНо я все равно плакать стала, потому что все было как-то неожиданно.
Потом меня привезли в какую-то квартиру, а там еще три девочки жили. Вот это меня и напугало. Девочки были со мной милыми, но все равно выглядели очень несчастными. Их так звали: Ася, Асет и Эльвира.
Я стала говорить Шамилю, что не хочу замуж, что маму надо предупредить, что вещей у меня никаких нет. Потом меня покормили, и я уснула. Мне так кажется, что они что-то в еду добавили, потому что у меня в голове все закружилось, руки-ноги стали тяжелыми и я уснула, хотя спать до этого не хотела.
Просыпаюсь — моя одежда уже здесь. Они ко мне домой съездили, сказали, что я замуж вышла, и мама им все отдала.
Я говорю: а когда к маме можно будет? А Шамиль мне отвечает: никогда, забудь про маму, ты теперь с нами будешь. Я плакала сидела, меня девочки успокаивали.
А потом вечером ко мне пришел Шамиль. И я с ним спала. Ну, как жена. Когда я плакала, его люди на меня кричали. А потом все чаще стали что-то в еду добавлять, какие-то таблетки мне давать, от которых так спокойно становилось. Даже как-то все равно. Я поняла, что мне оттуда не выбраться уже. Девочки, хоть и несчастные были, меня не выпускали, охраняли меня. Кто-то из парней все время почти дома был. Потом я стала еду готовить, стирать для всех мужчин, что в этой квартире жили, — а их было четыре человека.
Сначала обстирывала, потом стала спать с ними со всеми. Они так говорят: он мой брат, и сегодня я дарю тебя ему. Меня, думаешь, кто-то спрашивал, уговаривал? Зашел, дал по лицу, на кровать бросил — и все.
Я видела, что что-то с девушками не то происходит. Их закрывали в другой комнате и о чем-то уговаривали. Они отказывались. Кричали, говорили, что никогда это не сделают.
Я молчала. Так меня никто хоть не бил и не трогал. Я часто была сонная, вялая, они мне точно что-то давали. Мне уже все равно было, что происходит. У парней всегда много оружия было — и автоматы, и пистолеты, и гранаты. Мой — Шамиль — работал в милиции, поэтому я сначала и не подумала, что он ваххабит. Это потом он мне стал какие-то книжки давать читать — ваххабитские. Разговаривали они не при мне-то оружие брали и уходили, то что-то еще обсуждали.
Девочки — Ася и Асет — были женами других парней из этой квартиры. Они все чаще плакать стали, но при мне ничего не обсуждали. Один раз Шамиль «подарил» меня «главному», Халиду Седаеву. Наутро Халид что-то про меня сказал Шамилю. После этого Шамиль пришел ко мне, закрыл дверь и сказал, что у него есть для меня важное дело: какому-то товарищу отдать сумку. Я сразу поняла, что здесь что-то не чисто. Говорю: а почему ты сам не отдашь?
«Нет, — говорит, — нельзя, чтобы кто-то меня видел, как я буду ему отдавать эту сумку».
«А что в ней такого?»
«Не твоего ума дело. Ты просто зайдешь к нему в кабинет и скажешь, что для него просили передать. И все».
«А девочки почему плачут у себя в комнате? Ты их тоже просил, а они не хотят эту сумку нести?»
Он разозлился жутко. Сказал, что 5 февраля я должна буду это сделать. Я сказала, что не хочу никому ничего передавать. Он усмехнулся и сказал: «Сделаешь и никуда не денешься».
В тот момент я подумала: убегу. А потом думаю: куда? Дома они меня сразу найдут и убьют. Куда бежать-то?
До 5 февраля оставалось несколько дней, меня возили на рынок за продуктами. Возвращаюсь, а девочек в квартире нет. У меня сразу какие-то предчувствия: что-то случилось. Хожу по квартире, и так страшно, так страшно! Говорю Шамилю: а куда девочки подевались? Он: уехали девочки, и надолго. А я же знаю, что никуда они не собирались утром ехать, ни словом со мной об этом не обмолвились, молчаливые, заплаканные утром были.
Мне плохо так стало. Я готовлю и плачу. Они, видать, поняли, что я начинаю тревожиться сильно, стали давать мне какие-то таблетки — «успокоительное», так они сказали.
Те несколько дней как в кошмаре прошли. Будто бы я спала на ходу. Голова жутко болела. Я ведь Шамиля раньше любила, он же со мной заигрывал раньше, ухаживал, я ведь думала, что все по-настоящему.
А этот день — 5 февраля, понедельник — был для меня концом. У человека есть день рождения, и он знает, когда он, и празднует его. А я словно знала день своей смерти.
С утра мы ждали того человека, которому я должна была передать сумку. Его все не было на работе. Шамиль психовал, ругался, мы кружили по городу, и я молила Аллаха, чтобы он подольше не появлялся. Это же были последние часы моей жизни. Я понимала, что в сумке что-то не то, она такая тяжелая была. Понимала, зачем они меня до этого на видеокамеру снимали, просили какие-то слова сказать. Что-то про Аллаха. Я уже ни живая, ни мертвая была. Бежать некуда. Смерть — и там, и там. Потому я, когда в РОВД зашла, все-таки сумку сняла с плеча и шла медленно, чтобы поменьше народу погибло вокруг.
Иду и думаю: сейчас! Вот сейчас! Интересно, я боль почувствую или не успею? И что от меня останется? И кто меня похоронит? Или вообще не похоронят — как убийцу. Как страшно, мамочка! Пока я думала, оно и рвануло. Шамиль в машине взрывчатку привел в действие.
Такой шум поднялся, крики, нога болит, кровь хлещет из меня. Но я-то жива! Милиционеры сразу поняли, что, если меня вывезти в больницу, меня там убьют. Я реву, пытаюсь что-то объяснить. Врачей мне прямо в милицию и привезли. Там меня и прооперировали — в отделении.
Потом перевезли под охраной в УВД, освободили для меня какой-то кабинет, кровать поставили, и вот тут я и живу уже четыре месяца. Потом мне сообщили, что Халед — тот, что приказал Шамилю послать меня, — подорвался на фугасе. А девочек тоже потом нашли — ножом изрезанных, изуродованных. Как мне сказал начальник УВД, их в Черноречье и в Старопромысловском районе в грязь возле свалки выбросили. То же самое и со мной было бы, если бы я отказалась нести сумку. Там же выбирать никто не дает, никто не спрашивает: хочешь умереть и убить других?
Какой выбор? Смерть — куда ни взгляни.
… Когда мы прощались, Зарема украдкой спросила меня:
— А можно я звонить тебе буду? Мне так плохо, даже друзей нет!
Я удивилась, но телефон написала.
С тех пор прошел год, но она частенько звонит мне и пишет. Признаться, мне тяжело с ней о чем-то говорить. Ну какие у нас общие темы?
Я знала, что после того, как ее выпустили из УВД, она уезжала в Астраханскую область — к тетке. Мать ее не приняла обратно — мол, «весь род опозорила». В астраханской деревне она долго не просидела — скучно, делать нечего, все вокруг чужое.
