Натан Эйдельман - Тайные корреспонденты "Полярной звезды"
Однако не все было просто и безоблачно между своими. Одной из причин, ускоривших отъезд Герцена, были его разногласия с Грановским и некоторыми другими друзьями. Грановский не принимал далеко идущих выводов Герцена и Огарева, выводов, отрицающих личную религию и требующих коренного общественного переворота. Письма Герцена из-за границы, а затем его эмиграция углубили расхождения. Однако общего было еще много. Когда Михаил Семенович Щепкин уговаривал Герцена бросить типографию, тот не соглашался, молчал и жалел старика. «Он уехал; но неудачное посольство его все еще бродило в нем, и он, любя сильно, сильно сердился и, выезжая из Парижа, прислал мне грозное письмо. Я прочитал его с той же любовью, с которой бросился ему на шею в Фокстоне8 и — пошел своей дорогой» (XVII, 273).
Когда была оказия, друзья писали Герцену. Герцен отвечал:
«Прощайте. За одно объятие, теплое, братское с вами отдал бы годы, так бы один вечер провести вместе. Но влечет, куда не знаю… Но что бы ни было, верьте в меня, любите меня. Прощайте…» (7 августа 1852 г., XXIV, 319).
От них, от «наших», Герцен ждал первой помощи (ясно понимая, впрочем, что есть в России люди, которые идут дальше и решительнее и которые в свое время тоже ответят).
«Пусть книги пришлют да стихи Пушкина», — просит Герцен Марию Каспаровну Рейхель один раз, второй, третий… А Мария Каспаровна все передает в Москву, но книг и стихов оттуда не шлют.
«Я шесть лет говорю всем отправляющимся — жалуется Герцен, — у Христофорыча есть полный список запрещенных стихов Пушкина. Теперь знают в Москве о типографии, — при выезде никого не осматривают» (XXV, 70).
Христофорыч — это Николай Христофорович Кетчер. Кетчер был не трус; к нему в самые сумрачные годы тянулись молодые, которых привлекали его своеобразный характер и темперамент, столь красочно описанные в «Былом и думах». Однако и Христофорыч ничего не присылал. По субботам друзья обычно собирались на Петровке у доктора Павла Лукича Пикулина.
«Сынишка» — величал хозяина старший годами Кетчер. «Мой родитель» — отзывался Пикулин. Приходили все те же, только немного постаревшие. Герцен, казалось, только что вышел и вдруг покажется в дверях…
Но кроме старинного состава (Щепкин, Корш, Кетчер, Грановский) появляется и несколько молодых лиц, через Кетчера сдружившихся с остальными. Один из них был Александр Николаевич Афанасьев, сын небогатого воронежского чиновника. Преодолевая бедность, он заканчивает Московский университет. Ему нет и тридцати, но он уже известный собиратель народных сказок и легенд (столь популярных и поныне «Сказок» Афанасьева).
В то время, о котором мы говорим, Афанасьев был старшим делопроизводителем Главного московского архива министерства иностранных дел, (фактически вторым лицом в этом учреждении), где хранилось множество важнейших и секретных государственных документов. В дальнейшем нам не раз придется возвращаться к этому обстоятельству.
Вместе с Афанасьевым на вечерах Пикулина регулярно появляется Евгений Иванович Якушкин. Он родился через месяц после того, как увезли в крепость отца его, декабриста Ивана Дмитриевича Якушкина, и был назван Евгением в честь близкого друга отца декабриста Евгения Оболенского.
Когда Николай I хотел осчастливить семью ссыльного и взять его сыновей на государственный счет в казенное военное заведение, отец из Сибири решительно воспротивился, и Евгений Иванович закончил юридический факультет Московского университета. Уже в 1847 году, в том самом, когда Герцен уехал, в письмах молодого Якушкина встречается упоминание о Щепкине и других членах «кружка». Возможно, он успел познакомиться и с самим Герценом (в одном из писем к нему А. Н. Афанасьев говорит о Герцене как о «нашем приятеле»9).
Сын декабриста был принят друзьями Герцена очень тепло. Одна фамилия — Якушкин — уже вызывала интерес и сочувствие каждого порядочного человека; к тому же сам Евгений Иванович был человек в высшей степени замечательный, о чем еще будет немало рассказано в этой книге.
В 1853 г. 27-летний Е. И. Якушкин выхлопотал себе командировку в Сибирь, где впервые увидел своего отца и познакомился с разделявшими его ссылку в Ялуторовске Иваном Ивановичем Пущиным, Матвеем Ивановичем Муравьевым-Апостолом, Евгением Петровичем Оболенским и другими.
Ссыльным он, судя по всему, очень понравился: и в ту пору и позже декабристы всегда видят в молодом Якушкине близкого, даже родного человека, члена «Ялуторовской семьи».
Так устанавливалась непосредственная связь московского кружка и последних декабристов, доживавших тридцатилетнюю ссылку.
Летом 1855 г., как раз в ту пору, когда Герцен занимался первой книгой «Полярной звезды», два члена московского кружка пустились в путь. В начале августа Евгений Иванович Якушкин, добившись во второй раз сибирской командировки, отправился на восток. В Нижнем Новгороде он договорился о встрече с М. С. Щепкиным, вместе с П. В. Анненковым смотрел его игру в тамошнем театре, а затем пустился в длинную, более чем полугодовую, дорогу (сквозь все декабристские поселения на Иркутск, где в это время лечился отец, И. Д. Якушкин10). Евгений Якушкин вез последние новости: о битве за Севастополь, об ожидаемой амнистии и, конечно, о новом замысле Герцена.
А несколько раньше из Москвы в прямо противоположном направлении выехал Павел Лукич Пикулин. Хотя война еще не кончилась, но, поскольку известный врач и преподаватель университета объявил, что едет на лечение в Вену, столицу нейтральной Австрии, бдительная власть не усмотрела в этой поездке ничего особенного.
На прощание Никулина обняли друзья. Тяжело больной пациент его Тимофей Николаевич Грановский и Николай Христофорович Кетчер передают письмо и умоляют доктора быть максимально осторожным; им известны все три тайны этой поездки, но если бы чиновники и жандармы узнали хотя бы об одной, то доктору не миновать ссылки, тюрьмы или чего худшего.
Первая его тайна была в том, куда он на самом деле ехал: он отправлялся в Лондон, столицу воюющего с Россией государства.
Вторая тайна путешествия — к кому он ехал: к Александру Герцену, чье имя уж пять лет запрещалось произносить в пределах Российской империи.
Третья тайна Павла Лукича Пикулина — это сама цель поездки. Доктор вез Герцену кроме писем еще и тетрадь запрещенных стихов, скопированную, вероятно, «Христофорычем» или кем-либо из молодых (Евгений Иванович Якушкин уже в эту пору серьезно занимался Пушкиным).
Очевидно, в середине июля 1855 г. из Москвы передали Марии Каспаровне Рейхель, что доктор едет через Вену. Во всяком случае Герцен отвечал М. К. Рейхель11: «Господина из Вены жду с нетерпением <…>, смертельно хочется видеть» (XXV, 282). Хотя Герцен пишет М. К. Рейхель в Париж, но все же опасается лишних глаз да ушей и предпочитает не называть фамилии долгожданного путешественника. Позже он продолжает величать его «Венским», в память того маршрута, которым доктор ехал.
Проходят недели ожидания. Первая «Полярная звезда» уж вот-вот выйдет, а Павла Лукича все нет, и Герцен все не догадывается, что ему везут. Но вот наступает 16 августа. Доктор из Москвы, не знающий почти ни слова по-английски, благополучно достигает берегов вражеской державы (благо паспортов не спрашивают) и попадает в объятия «москвича» Герцена, с которым виделся много лет назад. В «Былом и думах» Герцен писал о докторе В-ском (т. е. «Венском»), который был для него «настоящим голубем ковчега с маслиной во рту <…>. Вести, привезенные Щепкиным, были мрачны; он сам был в печальном настроении. В-ский смеялся с утра до вечера, показывая свои белейшие зубы <…> Правда, он же привез плохие новости о здоровье Грановского и Огарева, но и это потерялось в яркой картине проснувшегося общества, которого он сам был образчиком» (XI, 298).
Спустя почти сто лет в Пражской коллекции материалов Герцена и Огарева специалисты обнаружили то самое письмо, которое было доставлено Никулиным из Москвы12. Письмо без обращения и подписи (на случай конфискации).
Почерком Т. Н. Грановского: «Годы прошли с тех пор, как мы слышали в последний раз живое слово об тебе. Отвечать не было возможности. Над всеми здешними друзьями твоими висела туча, которая едва рассеялась <…>. Наши матросы и солдаты славно умирают в Крыму, но жить здесь никто не умеет. Многое услышишь от П.» (т. е. Пикулина).
Грановский писал еще о том, что надеется увидеться, «может быть, через год», но при этом нападал на некоторые сочинения Герцена, «которые дошли и к нам с большим трудом и в большой тайне». Он находил, что разочарование Герцена в западном мире чрезмерно, так же как и его надежды на внутренние силы самой России.
