Андрей Балдин - И раб судьбу благословил
Какая свобода может быть у наемного раба? Какая свобода может быть у бедняка, у нищего? Какая свобода может быть у того, кто находится на нижних ступенях иерархической лестницы? Тоже никакая: все за него решают наверху. Какая, наконец, свобода у неграмотного и малограмотного? Реально — никакая. Такой человек обречен оставаться на самом дне общества. А между тем в последние пятнадцать лет власти предержащие методично и целенаправленно разрушают систему образования в стране. Зачем? На этот вопрос несколько лет назад ответил в прямом эфире правительственного телевидения господин Потанин. У нас, сказал он, слишком много образованных, они все время спорят о судьбах страны, а нам нужны рабочие — рабочих не хватает! То есть люди должны вкалывать на господина Потанина и не думать ни о чем. Тем более о судьбах страны. Действительно, неграмотный человек — вне политики. Если начнет развиваться, то может ведь — о ужас! — и задуматься, а почему, собственно, за какие такие заслуги господин Потанин (и остальные из той же компании) получил задарма огромные куски государственной собственности. Почему вообще надо работать не на себя, а на Потанина?
Свобода для меньшинства — это не свобода вообще. Свобода для меньшинства — это рабство для большинства. Капиталистическая экономика, однако, именно на таком принципе и основана.
Какие там свободы есть (и есть ли они вообще) у угнетающего меньшинства мне, честно говоря, совершенно неинтересно. Мне интересно, каких свобод лишено угнетенное большинство. Поскольку пока угнетено большинство — все общество несвободно.
В те уже далекие «перестроечные» времена наши околовластные интеллектуалы любили рассуждать на разные откровенно глупые темы, в том числе и о том, чем друг от друга отличаются «свобода» и «воля». Им как-то невдомек было, что когда оба слова переводят на другие языки, то пользуются одним и тем же эквивалентом (русское «земля и воля», например, в Испании и Латинской Америке превращалось в «землю и свободу» — в том числе и в названиях местных организаций). И получалось у наших «перестроечных» болтунов приблизительно следующее: «свобода» — это что-то хорошее, западное, цивилизованное, а вот «воля» — это что-то нехорошее, исконно-посконно-сермяжное и нецивилизованное, «мужицкое». «Свобода» — это, дескать, конституция и многопартийность, а «воля» — это безвластие и произвол. Русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Царство анархии, словом. Хотя как раз сами анархисты давным-давно высмеяли собственные иллюзии на этот счет в крылатой фразе: «Моя свобода заканчивается там, куда долетает пуля моего соседа»!
Но добровольные рабы чего только не придумают, чтобы выполнить заказ хозяев. Надо ведь было отвлечь внимание населения от разворовывания государственной собственности (это называлось импортным словом «приватизация»), от ограбления самого населения (тут было несколько импортных слов, начиная с «ваучеризации») и расхищения природных ресурсов страны («модернизация» — термин активно употребляют до сих пор!). Почему бы ради таких святых целей не поболтать подольше и погромче про «свободу», «волю» и разницу между ними? Это ведь обычая функция «шестерок»: заговаривать зубы окружающим, пока «пахан» выносит вещи из чужих квартир. «Шестеркам» именно за это платят. А уж если задеть этих окружающих предположением, что у них-де изначально «рабская психология» и это «рабство» психологически закреплено в их «менталитете»… что это впитано чуть ли не с молоком матери… чуть ли не на генном уровне унаследовано… Ведь это такая захватывающая тема! Окружающие не то что про квартиру с вещами забудут, а дадут у себя карманы обчистить, а то и одежду незаметно снять!
«Национальный менталитет» — понятие стопроцентно расистское. Нет никакого «национального менталитета». В том числе русского. Я — русский. Баркашов — русский. Алла Пугачева — русская. Ментальная разница между нами больше, чем между людьми разных наций и рас, живущих на разных континентах.
Между революционером и полицейским — ментальная пропасть, пусть они и говорят на одном языке, и живут в одной стране. Между революционерами разных стран — полное взаимопонимание. Как и между жандармами разных стран. Потому что первые — свободны, а вторые — добровольные рабы.
Борис МИНАЕВ. Офицерский ремень Довлатова
Довлатов в «Чемодане» рассказывает такую историю.
Конечно, лучше бы прочитать сам рассказ «Офицерский ремень», но для тех, кто плохо помнит этот шедевр русской прозы — вот короткий, грубый, я бы сказал, тупой его пересказ.
Два охранника конвоируют зека в тюремную больницу. Путь — из зоны через лес к другой зоне. Несколько километров. Зек притворяется психом. Постоянно «встает на лапы» и начинает лаять. Но охранники, добрые ребята, не обращают внимания, и он в конце концов перестает придуриваться, дело кончается доброй пьянкой. Сели. Опрокинули пол-литра. Зек рассказывает им свою историю. Как украл трактор с завода. Привязал к трактору пустую железную цистерну, поехал через пропускной. На пропускном охранник прикрикнул: «Документы на цистерну есть?». Нету… Отцепляй!
Цистерну отцепил, а трактор пропустил.
Трое в лесу сидят, смеются, пьют водку. Лирический герой Довлатова, вохровец Алиханов, меланхолически замечает про себя, что второй вохровец Чурилин начинает резко косеть от водки. И верно, закосел, достал пистолет, собрался пускать в расход зека. Довлатов-Алиханов пистолет выбивает, но получает по кумполу пряжкой с напаянным свинцом. Очухивается уже в тюремном лазарете.
В общем, такой вот бред.
А почему бред? Потому что люди легко и просто выскакивают из своих социальных функций, из своих вроде бы обязательных ролей. Ну представьте себе — зона, конвой, вооруженный солдат, бесправный зек, осужденный преступник, срок, закон! При попытке к бегству? Да легко. А они сидят, водку пьянствуют, смеются, потом уже по пьянке начинают друг друга то ли убивать, то ли спасать, то ли вообще неизвестно чем заниматься… Так же просто, как угнать трактор, — застрелить человека. Так же просто, как застрелить человека, — совершить благородный поступок. Зек, сидящий за убийство, может оказаться героем (их таких полно у Довлатова в «Зоне»). Охранник на вышке — милосердным ангелом. Для того, чтобы получить временную, хоть маленькую свободу, надо встать на четвереньки и залаять. Для того, чтобы сесть в тюрьму лет на пять-семь, — просто рассказать анекдот.
Все возможно. Все допустимо. Все в норме. Потому что норма — это все. Все, что существует вокруг.
Феноменология Довлатова, может быть, гораздо важнее, чем все его стилистические приемы, удивительная музыкальность и прочее. Он описал основу всех основ — глубокую народную ненависть ко всякой упорядоченности. К системе, к закону, к управляемости, предсказуемости, к будничности, к дисциплине, к иерархии. Ко всему, что вообще-то говоря, является почвой любой социальной морали. Любого общественного договора.
Мы совершенно не хотим, чтобы наши маленькие дети плевали на пол, ругались матом, подбирали с пола бычки и курили, какали где попало, пробовали водку и даже пиво. Мы видим их — внутри себя — изначально упорядоченными, чистыми, цельными существами. Постигающими (видимо, вместо нас) гармонию мира.
Выходя на улицу, мы сами с огромным трудом выполняем все эти правила, а внутри себя мечтаем лишь о том, чтобы от них освободиться. Мы ненавидим кровавый режим, подлых милиционеров, ненавистные машины с мигалками, озверевших от коррупции чиновников, высокие цены на нефть, неустойчивые биржевые котировки, распоясавшихся банкиров, гламурных жен олигархов, их самих, их прессу, их сверхдоходы. Мы не любим несчастный офисный планктон за его бесправие, и ненавидим сам офис за его правила, мы тоскуем по Советскому Союзу, в котором нам было хреново, а приличным там было все то же самое — ненавидеть начальство и плохо относиться к своей работе.
Мы — нация свободных людей.
Вот как кончается рассказ Довлатова:
«Чурилин еще раз заглянул в бумажку и мрачно произнес:
— Чем мы хуже регулярной армии?
Майор задохнулся от бешенства:
— Сколько это будет продолжаться? Ему идут навстречу — он свое. Ему говорят „рассказывай“ — не хочет.
— Да нечего тут рассказывать, — вскочил Чурилин, — подумаешь, какая сага о Форсайтах! Рассказывай! Рассказывай! Чего же тут рассказывать? Хули же ты, сука, мне плешь разъедаешь?! Могу ведь и тебя пощекотить!
Майор схватился за кобуру…». Конец цитаты.
Товарищеский суд, на котором рядового Чурилина могли отправить в штрафбат или простить, кончился плохо. Чурилин не выдержал разговора. Не помогли и шпаргалки вохровца Алиханова. Попытка вызвать его «на откровенность» едва не закончилась очередным экзистенциальным бунтом. Этот бунт — бессловесной, темной, не осознающей себя в иерархии ценностей чурилинской души — против попытки навязать ему эти слова, эти понятия, эти ценности. Это бунт против «формализма», как сказали бы мы в советское время. Против советского формализма. Или против любого иерархически выстроенного ряда слов? Ведь был бы против него поп, царский генерал, судья — он бы и их «пощекотил», и им бы ответил вспышкой ярости на попытку заставить его… Нет, не покаяться. На попытку просто заставить его говорить. Чурилин не может говорить. В нем нет слов… В привычном их понимании. Не знаю, что это — темнота или медицинский диагноз, а может быть, другое? Безъязыкость всего народа?
