Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №11 (2001)
Казалось бы, эта кадриль в кандалах и с поднятыми бокалами — затея разночинская, а не дворянская, но Достоевский добавляет: “придумал ее, говорят, Кармазинов”. Пора, кстати, отчасти реабилитировать бедного Тургенева — не только он имелся в виду под Кармазиновым! Созвучие с фамилией Карамзина здесь отнюдь не случайно — Кармазинов олицетворяет “чувствительную” прозу карамзинского направления в нашей литературе (а Лебядкин, появившийся на “литературном празднике” раньше Кармазинова, стало быть — псевдозначительную и косноязычную поэзию херасковского направления). Будучи сам человеком в немалой степени сентиментальным, Достоевский восстанет не против направления в целом, а против кармазиновского сюсюканья и пришепетыванья, в которое оно выродилось, удивительным образом совместившись с постоянной подобострастной оглядкой налево — и это в то самое время, когда уже открыто “дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей!”
Не вышло из “лишних” людей пророков в своем Отечестве, а почему, сполна объясняют нам слова из Апокалипсиса, наугад прочитанные Софьей Матвеевной умирающему Степану Трофимовичу Верховенскому: “И Ангелу Лаодикийской церкви напиши: так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия. Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о если б ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды, а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг”.
Не Ставрогин зажег огонь жизни истинной в Иване Шатове, а собственная душа его, единственного из “наших” оказавшегося способным к любви и великодушию. Глава “Путешественница”, на мой взгляд — одно из высших достижений русской, да и всей мировой литературы. К Шатову вернулась его бывшая жена, забеременевшая от Ставрогина, — взбалмошная, самолюбивая и добрая девушка. Описана она как бы второпях, всего несколькими штрихами и репликами, но с тем неподражаемым искусством, когда главное — не слова, а то, что за словами. (Это к вопросу о том, что Достоевскому якобы “не удавались” женские образы.) Обманутая, униженная, втоптанная в грязь, но не согнувшаяся, не утратившая достоинства и обаяния, она возвращается к Шатову не из циничного, трезвого расчета, что он-то уж точно не выставит ее на улицу на сносях, а потому что каким-то непостижимым женским чутьем, являющимся одной из самых таинственных загадок человеческой природы, знает, что это не Ставрогина, а его, первого мужчины в ее жизни, ребенок. И он тоже э т о знает. Диалог Шатова с акушеркой Виргинской об усыновлении ребенка совсем не похож на аналогичные сцены из “благородных романов”. Когда Шатов без всякой экзальтации, твердо произносит: “Он и есть мой сын” — это не фигура речи, не императивный оборот, означающий бесповоротность решении об усыновлении. Шатов убежден, что родился его сын, хотя и вовсе не сошел с ума — напротив, он переживает самые светлые минуты в своей жизни.
Чтобы понять, в чем тут дело, надо сделать один экскурс в науку — причем в науку “засекреченную”. Уже после того, как роман “Бесы” был написан, физиолог Феликс Ледантек совершил сенсационное открытие. В книге Ледантека “Индивид, эволюция, наследственность и неодарвинисты”, вышедшей на русском языке в 1899 году, автор, основываясь на примерах из мира животных, утверждал, что влияние на женскую особь первого самца может оказаться настолько сильным, что она, даже не забеременев от него, а понеся, допустим, через год от другого самца, тем не менее рожает детеныша от первого. В качестве одного из примеров Ледантек в главе 24-й своего труда привел сногсшибательную историю, случившуюся на одном из английских конных заводов. Там, еще не зная о таком явлении, как хромосомная несовместимость, решили вдруг скрестить кобыл с зебрами. Опыт оказался неудачен и о нем вскоре забыли, но по прошествии нескольких лет у этих самых кобыл, скрещенных уже с породистыми жеребцами, стали рождаться полосатые жеребята!
Этот феномен был назвал Ледантеком телегонией, и он давным-давно учитывается в практике не только коннозаводчиков, но и собаководов и котоводов. Например, продавец персидской кошки, что живет теперь у меня, предупреждал, что если ее первым самцом будет кот другой породы, то чистопородных “персов” нам не видать от нее никогда. Почему же ныне ни в одной энциклопедии (кроме, может быть, узкоспециальных справочников), мы не найдем упоминания ни о Ледантеке, ни о телегонии?
Конечно, потому, что после открытий Ледантека и его единомышленника, современника Дарвина профессора Флинта, люди стали задавать физиологам вопрос: “А не распространяется ли эффект телегонии на людей?” В сущности, некое смутное понятие о телегонии было у людей всегда, его следы мы найдем в отношении к таинству соития и рождения в Библии, в некоторых установлениях Талмуда, в феодальном праве “первой ночи” у дворян, а теперь, после открытия Ледантека и Флинта, люди стали внимательно присматриваться к похожим примерам из жизни “гомо сапиенс”, считавшимся до того либо научными артефактами, либо лукавством неверных жен, вводящих в заблуждение своих мужей: когда, например, белая женщина рожала от белого мужа ребенка другого цвета кожи, утверждая, однако, что имела связь с чужеземцем несколько лет назад. (У нас с этим впервые широко столкнулись через несколько лет после молодежного фестиваля 1957 года.)
И вот когда таких примеров накопилось достаточно, чтобы можно было делать определенные выводы, когда вопрос встал уже не о внешних признаках отца, передающихся путем телегонии, а о скрытых, внутренних, на телегонию повсеместно был наложен негласный, но абсолютный запрет — причем без всякой предварительной научной дискуссии, которая бы установила, как это было с некоторыми положениями учения Вейсмана, “ненаучность” телегонии*.
В первую очередь, это, вероятно, объяснялось тем, что телегония была неопровержимым аргументом в пользу расовой чистоты и необходимости женского целомудрия до брака, что в корне противоречило прогрессистской и космополитической идеологии, победившей в начале ХХ века в Европе и Северной Америке, а с другой стороны, были и объективные причины чисто этического порядка: ведь будучи признанной, телегония могла являться причиной непрекращающихся и часто не имеющих реальных оснований конфликтов в сотнях тысяч семей, где жены вступили в брак, уже имея прежде связь с мужчиной. Допустим, муж, не найдя сходства с собой в рожденном ребенке, стал бы относиться к нему как к чужому, хотя даже если бы знал точно, что он зачат от него. За примерами далеко ходить не надо: журнал “Русский Дом”, где был я заместителем главного редактора, опубликовал статью А. Иванова о телегонии и значении таинства брака, а через некоторое время в редакцию стали приходить возмущенные отклики от людей, утверждавших, что материал послужил причиной распада многих семей, хотя статья, естественно, преследовала прямо противоположные цели.
Но, тем не менее, если эффект телегонии у людей существует — куда от него деться? Меньше всего бы хотел, чтобы мои слова вызвали ту же реакцию, что и статья А. Иванова: я вспомнил о телегонии в контексте своих размышлений о главе “Путешественница” потому, что этот феномен, на мой взгляд, тесно связан с “волновой генетикой”, с эффектом пассивного наследования людьми духовного генотипа своей нации, слова-правды или слова-неправды.
Доказано не только то, что телегония у людей существует, но и то, что она происходит не всегда, и эта ее избирательность куда загадочней самого эффекта. Телегония — явление не столько физическое, сколько духовное: в одном случае это Господня благодать, в другом — Божья кара. “Путешественница” Марья Игнатьевна и впрямь зачала от Ставрогина, но у Ставрогина не может быть детей: его наследственная информация убита безответственными, праздными антиномиями — богоборчеством и “богоискательством”; его хромосомы, как под воздействием отрицательно заряженного гаряевского аппарата, покорежены и порваны, а гены перепутаны. И тогда побеждают хромосомы и гены другого человека, носителя более позитивной наследственной информации. Это Шатов, первый мужчина Марьи Игнатьевны. Но если бы Ставрогин был лучше Шатова, никакой телегонии бы не случилось, и у Марьи Игнатьевны родился бы его ребенок. Вот что необходимо понимать тем мужчинам, которые, узнав о телегонии, рвут с “неверными” женами. Причина не в женах, а в вас самих!
Вспомним, как Шатов встретил вернувшуюся жену. “Шатов стоял перед ней, через комнату, в пяти шагах, и робко, но как-то обновленно, с каким-то небывалым сиянием в лице ее слушал. Этот сильный и шершавый человек, постоянно шерстью вверх, вдруг весь смягчился и просветлел. В душе его задрожало что-то необычайное, совсем неожиданное. И, может быть, каждый день в эти три года он мечтал о ней, о дорогом существе, когда-то ему сказавшем: “люблю”.
