Мария Голованивская - Признание в любви: русская традиция
Можем ли мы сказать, что инициативу любовного признания у литературы перехватила журналистика, журналистика городская, глянцевая, желтая? Безусловно. У нее и тиражи сопоставимы с бывшими советскими (где, как мы отметили, мало признаний, но они все-таки есть), и перья там трудятся зачастую не худшие, чем некогда в русской литературе. В разнообразных колонках и статьях мужских и женских журналов мы получаем множество советов и даже алгоритмов любовного признания. Ссылаются ли авторы на классический контекст? Предлагают ли повторить риторику Онегина и Татьяны? И да, и нет. Современные тиражные издания ориентированы на цитирование европейского контекста, использующего совершенного другие стереотипы: европейцы говорят о любви прямо или относятся к ней как к одной из наиболее увлекательных социальных игр.
Но им, этим изданиям, со всей очевидностью оппонирует интернет, мгновенно взрывающий любую фальшь: в социальных сетях, при обсуждении фильмов, в личных ситуациях мы наталкиваемся на описанные выше стереотипы, демонстрирующие огромную силу русского любовного мифа. Публичное письмо, став доступным инструментом каждого, точно так же, как фото и видео, проявило со всей очевидностью, подлинные глубинные представления русских о том, что значит любить и каково место и значение этого обстоятельства и события в жизни каждого человека. У нас в массовом сознании пока не сложилась концепция одиночек, столь популярная в Европе и Соединенных Штатах. Посмотрите кино. Супергерой, супергероиня. Великая миссия. Ни дома, ни семьи. У нас в массовом сознании пока не доминирует взгляд на любовь как на игру или досуг, но только как на судьбу, как на определяющую веху жизненного пути. Элиты, европеизированные и просвещенные, думают и действуют в соответствии с более широким общемировым набором стереотипов, но те, кто питаются от одной лишь русской культуры (пусть и интегрировавшей в себя многочисленные переводы и дублированные фильмы), ищут, идя по жизни, вторую половину, без которой невозможно ни счастье, ни сама жизнь.
А что же завтра?
Увидим ли мы в нашей культуре эту архаику любви в будущем? Ведь очень многое из того, что когда-то казалось вечным, умирает, уходит в небытие. Зевс больше не актуален, всеобщая воинская повинность уходит в прошлое, хотя мальчишки чисто инстинктивно продолжают играть в войну. Но той войны, в которую они играют в будущем не будет, армия везде и сплошь будет наемной, квалифицированной, понимающей в массовом поражении, массовом подчинении «после удара». Перестанут ли через сто-двести лет мальчики играть в войну, а мужчины и женщины влюбляться в друг друга так как делаем это мы? Уходят ли в прошлое сами чувства, а не только закрепленные культурой проявления их?
Это очень сложный вопрос и ответа на него я не знаю.
Ведь, например, людям свойственен страх смерти, у них есть инстинкт самосохранения, но самурайская культура страха смерти не предполагает. И я думаю, что самураи и не чувствуют ничего похожего на этот страх. Практика, подкрепленная сильным мифом, может быть и способна менять людей, их природу.
Может ли стереться, уйти в прошлое миф о двух половинах? Могут ли у мужчин и женщин со временем исчезнуть рудиментарные признаки другого пола, такие как соски у мужчин, например?
Можем ли мы на самом деле совсем забыть свое прошлое, реальное или то, которое как мантру повторяла наша культура, культура материнская по отношению к нашей? Знаем ли мы такие примеры?
Каннибальство, жертвоприношения ведь исчезли!
Поживем – увидим.
А пока что мы объясняемся в любви так же, как это делали наши предки. Если уж решили объясняться. Мы говорим о тех же смыслах: взаимодополнительности, желании счастья, которое невозможно без другого. Мужчины, добиваясь расположения женщины, стремятся предстать героями или демонами, страдальцами, которые без этой женщины совсем пропадут, а женщины проверяют их на подлинность, пытаясь все-таки не ошибиться и не принять обычного проходимца за того самого, с которым можно и на край света.
Эти штампы – закостенелые, голые стереотипы – живут не только в незамысловатой городской любовной песне и лирике, но и в наших мечтах и идеалах. Что такое по-нашему прекрасная любовная пара? На мой вкус это вот так:
Настасья Филипповна с кротким взглядом и заплетенной косой печет князю Мышкину, преуспевшему в жизни и излечившемуся от недуга, душистые пироги, и счастливы они и благополучны. Это когда-то Настасьюшка ведьмовала, а князь бедствовал. Но она разглядела в нем гениальность и потенциальное геройство и спасла его через любовь, которую сама же ему и внушила. И вот больше она уже не хулиганит, и денег в печку не бросает, а ведет хозяйство, кормит детишек, а он стал великим писателем или общественным деятелем, в общем, служить ему – самая что ни на есть желанная самореализация для некогда буйной Настасьи Филипповны.
Хэппи-энд.
