Наталия Вовси — Михоэлс - Мой отец Соломон Михоэлс (Воспоминания о жизни и смерти)
Зускин повесил трубку и застыл в оцепенении.
Вскоре выяснилось, что в этот день проводилась» ревизия» Антифашистского Комитета, то есть начало его разгрома. Разогнать Антифашистский Комитет и приступить к массовым арестам деятелей еврейской культуры было бы невозможно при папиной жизни. Убийством Михоэлса Сталин обезглавил еврейское искусство и развязал себе для дальнейшего руки.
Фефера взяли первым. Как увязать его странное поведение с его арестом я по сей день не знаю и никогда не узнаю. Впрочем, это только одна из зловещих загадок, связанных с убийством Михоэлса.
Спустя несколько лет нам рассказали, что летом пятьдесят первого года в Москву приезжал на гастроли Поль Робсон. В своей поездке по Америке Михоэлс и Фефер неоднократно с ним встречались. И теперь Робсон выразил желание вновь повидать своих» советских друзей» Ему ответили, что Михоэлс умер от воспаления легких, а Фефера — пожалуйста — можете повидать.
Приехали к Феферу на квартиру, достали из опечатанной комнаты выходной костюм, и поехали за Фефером на Лубянку. Там сменили ему арестантский наряд на выходную пару и прямо из тюрьмы привезли в гостиницу» Москва» в сопровождении двух» переводчиков». Рассказывали, будто во время встречи он прятал руки, так как в тюрьме у него вырвали ногти.
Фефера расстреляли 12 августа 1952 года.
Примерно в середине марта 1948 года мне позвонила Ася и попросила немедленно зайти. У меня сидела подруга и мы спустились вместе.
Посреди комнаты над закрытым чемоданом неподвижно стояла Ася.
— Только что позвонили в дверь и принесли.
Мы перетащили чемодан на кресло и открыли его, подавляя дрожь.
Поверх вещей лежала бумага, не бланк, а просто желтовато — серая бумага. От руки неумелым почерком первоклассника было написано: «Список вещей, найденного у УБИТОГО Михоэлса».
Какой‑то незадачливый милиционер сунул этот листок в предназначавшийся для передачи нам чемодан, а халатные сотрудники забыли проверить.
— Вот они и проболтались, — сказала моя подруга. Они сами открыли нам непроизносимое слово. Но
кому могли мы об этом рассказать? Ведь уже сам факт, что мы знаем, таил в себе опасность. Да и что с того, что мы знаем? Разве это может его вернуть? Или мы можем отомстить? Мы бесправные, немые парии, о какой мести могли мы помышлять?
«Странно только, — пишет Надежда Мандельштам», — что все это делали люди, самые обыкновенные люди: «такие же люди, как вы, с глазами, вдолбленными в череп, такие же судьи, как вы…» как это объяснить, как это понять? И еще один вопрос: зачем?..»
Зачем?..
Начали вынимать вещи из чемодана. Сверху лежала шуба. На меховом воротнике сзади остался след запекшейся крови. Такой же след на шарфе. Палка сломана. Часы, стрелки остановились в без двадцати девять.
—Значит, утра, — почти беззвучно сказала Ася.
Мы кивнули — ведь вечером он еще в десять был в гостинице.
Костюм. На дне чемодана сложено содержимое карманов. «У Михи не карманы, а письменный стол», — говорил Саша Тышлер. Ручки, зажигалки, записные книжки, деньги, какие‑то бумажки, трамвайный билетик и, наконец, «талисманы».
С самого раннего детства, сколько я себя помню, папа, суеверный, как все актеры, просил у меня перед отъездом на гастроли какую‑нибудь игрушку» на счастье», «талисман». Так я и думала в детстве, что талисман это маленькая игрушка. За многие годы у него набралась целая коллекция» талисманов». Одну за другой мы вытаскиваем из чемодана крохотную куколку, игрушечный маленький автомобиль, с приставшим к нему табаком, какие‑то стеклянные шарики и, наконец, резинового негритенка — последний подарок моей двухлетней дочки.
В полном молчании извлекаем из боковых карманов костюма документы и наши семейные фотографии. Среди документов» Командировочное удостоверение, выданное гражданину Михоэлсу, Соломону Михайловичу с 8–го по 20–е января 1948 года». Паспорта мы не находим. Тут только мы обращаем внимание на то, что свидетельство о смерти выписано на фамилию Михоэлс (а в СССР свидетельство о смерти выдается только на основании паспорта), в то время как по паспорту папа Михоэлс — Вовси. Следовательно, свидетельство о смерти было оформлено на основании командировочного удостоверения, выданного на фамилию Михоэлс, а паспорт поторопились отвезти куда следует, в качестве доказательства, что» операция» выполнена.
* * *
По еврейскому обычаю театр не играл семь суток. На восьмой вечер шел спектакль» Леса шумят» — последняя постановка Михоэлса. Все билеты были проданы, кроме тринадцатого места в шестом ряду. Это было постоянное режиссерское кресло Михоэлса. По своему суеверию, он всегда боялся числа» тринадцать», но число это странным образом преследовало его всю жизнь. Поэтому, если начало какой‑нибудь новой работы совпадало с тринадцатым числом, то он делал все, чтобы перенести его на другой день. Он так страшился этой цифры, что постоянно подсчитывал номера проезжавших мимо машин.
'Все время попадается тринадцать»,— жаловался он и, решив однажды бросить вызов судьбе, выбрал себе кресло номер» тринадцать». Однако судьба не приняла его вызов и, задумав с ним расправиться, выбрала для этого тринадцатое число.
Перед началом спектакля на авансцену вышел исполнитель главной роли В. Шварцер и произнес: «Сегодня мы впервые открываем занавес без нашего руководителя, дорогого Соломона Михайловича Михоэлса. Прошу почтить его память вставанием». В зале послышались всхлипывания. Кажется, спектакль так и не доиграли до конца — V кого‑то из актеров стало плохо с сердцем.
В антракте мы зашли в гримерную отца. Над зеркалом как ни в чем не бывало горели светильники, освещая столик и папину коробку с гримом, так и оставшуюся открытой.
Первое время мы почти безвыходно сидели дома. Дома нам все казалось, что мы как‑то ближе к нему и что вот — вот откроется дверь, он просунет голову и, посмеиваясь, спросит: «Ну, что я сегодня разбил?«У нас вечно билась посуда, и, зная что папе не влетит за разбитые чашки, тарелки и вазы, мы коварно сваливали вину на него, а потом со всех ног летели в театр предупреждать, и он охотно включался в игру.
А теперь у дверей лежала в ожидании хозяина собака, категорически не желавшая выходить на прогулку, чтобы не пропустить его возвращения.
* * *Был у отца обычай приносить нам семнадцатого марта, в свой день рождения, букетики подснежников. Он выгребал их совершенно измятыми из карманов шубы, с приставшим табаком и бумажками от конфет и с торже ственной улыбкой вручал по букету Асе, сестре и мне А в карманы он засовывал цветы» чтобы не замерзли
В его характере причудливо сочеталось полное без различие к быту и отсутствие семейных навыков с каким то суеверным трепетом перед выработанными им самим семейными традициями. В нашей безалаберной жизни не было никаких признаков организованного быта ни семейных походов к родственникам, ни планомерного обзаведения имуществом — сервизами, комодами и буфетами,— но, вместе с тем, сколько я себя помню, с само го детства у нас строжайшим образом соблюдалась традиция, заведенная самим папой — обедать всем вместе И как бы он ни был занят, и какие бы заботы ни были у нас самих, даже тогда, когда я уже вышла замуж, мы верные этому патриархальному обычаю, всегда обедали вместе с папой, хотя я не помню случая, чтобы обед этот состоялся в назначенное время и чаще его можно было назвать ужином.
В этот день, 17 марта 1948 года, первый без папы день его рождения, я решила купить на Пушкинской площади подснежники для Аси и Нины. На Тверском бульваре я встретила Зускина. Он был не один и сделал мне знак чтобы я подождала его.
— Слушай, я только что говорил с Шейниным. Он собирается ехать в Минск по следам» дела Михоэлса».
Шейнин, начальник следственного отдела МВД, завоевал популярность как автор многочисленных детективных романов. Как могло прийти в голову этому опытному и достаточно искушенному человеку заняться таким опасным делом? Это осталось для нас загадкой. Вскоре Шейнин действительно отправился в Минск. По возвращении он был уволен с работы и вскоре арестован. Ему дали десять лет, но он вышел года через два после смерти Сталина, отсидев, таким образом, лет пять — шесть. С момента его освобождения и до самой его смерти мы с сестрой искали встречи с ним. Но Шейнин этой встречи всячески избегал.
Однажды летом к нам на дачу забежала моя приятельница, которая жила по соседству и сказала, что к ним приехал погостить Шейнин. Я немедленно отправилась к ним, но Шейнина уже и след простыл. Муж моей приятельницы признался, что пока его жена бегала за мной, он простодушно рассказал своему гостю, что здесь, на соседней даче живет семья Михоэлса и ему, Шейнину, будет вероятно интересно познакомиться с нами. В ответ на это Шейнин вдруг заторопился, и, сказав что заехал только на минутку, сел в машину и, не задерживаясь, уехал.
