Саморазвитие по Толстому - Гроскоп Вив

Жизнь иммигранта Гершона в Англии точно не была легкой — поначалу он был старьевщиком. Уважение к торговле стало фамильной чертой: дед очень гордился своей бакалейной лавкой. У меня есть фотография конца девятнадцатого века, на которой какие-то мои родственники торгуют на рынке нугой. Я часто задумываюсь о том, говорили ли Ашкель и Леви на идише, языке их отца и деда. Мой дед ничего такого не знал, хотя бабушка говорила, что ее свекор, Леви, иногда что-то бормотал себе под нос на каком-то непонятном языке и носил ермолку. Не знаю, запомнила ли она это как что-то необычное или вспомнила только тогда, когда очевидная правда была наконец произнесена вслух. Но точно могу сказать, что никто никогда не обсуждал ничего такого до получения письма от канадского родственника. В свете моего полного энтузиазма, но совершенно беспорядочного поиска собственной идентичности сама фамилия Гроскоп оказалась замечательным примером номинативного детерминизма. Знающий идиш приятель как-то рассказал мне, что Гроскоп («большая голова») может означать самые разные вещи: наглец, самовлюбленный, мозговитый, интеллектуал. А может означать и просто «глупец». То есть мое имя целиком можно перевести как «Бойкий Болван». Как это символично.

Через много лет после истории с канадским родственником я сумела восстановить еще один фрагмент своего пазла. Я знала, что русский язык притягивал меня из-за литературы и из-за моей странной фамилии. Но я никогда не могла понять, почему именно русский. Почему? Откуда это взялось? В частности, непонятно, что сподвигло меня прочесть «Анну Каренину». Никакой реальной причины не было. Почему я не решила, что у меня голландская фамилия, не заинтересовалась, скажем, Рембрандтом и не решила стать художницей? (Это было бы примерно настолько же осмысленно, как то, что я сделала на самом деле.) Гораздо позже, в разговоре с отцом, я выяснила, что у моих деда и бабушки, когда они жили в своей лавке — я тогда была маленьким ребенком, — была соседка, русская женщина. Эта женщина — я совсем не помню, как она выглядела, — наверняка одной из первых купила у меня деревянную куколку (я продавала их по пять пенсов, восседая поверх прилавка). У нее наверняка был акцент. Она наверняка показалась мне необычной. Она наверняка мне запомнилась. И я наверняка спросила у нее, откуда она. А она наверняка ответила, что приехала из России.

Я прожила в том месте недолго, сразу после рождения сестры. Мне было три года, и я впервые жила отдельно от родителей. Мои самые пронзительные детские воспоминания относятся именно к этому времени. Не думаю, что я встречала до этого какого-нибудь «иностранца», а русских, не считая этой женщины, я не встречала ни до, ни после того, пока не поехала поступать в университет, где впоследствии учила русский язык. Не могу сказать с уверенностью, но думаю, что-то во мне сдвинулось благодаря ей. Или воспоминание о ней как-то проявилось, когда я что-нибудь читала… Не знаю. Если воспоминание когда-то и было, оно исчезло. Но она — единственное связующее звено с Россией в моем прошлом, и оно явно оказало влияние на мое подсознание. Похоже, именно та женщина и стала той самой причиной.

Забавно, что позже я обнаружила во всех документах, относящихся к Гершону Гроскопу, одну интересную особенность в том, как он указывал свое географическое происхождение. Не думаю, что он был особенно образованным человеком и хорошо говорил по- английски. Все переписные листы содержат его ответы на вопрос о том, откуда он родом. Конечно, ответы записывал кто-то другой, так что не исключено, что ему задавали уточняющие вопросы или перефразировали его ответы исходя из собственного понимания. Но он ни разу не отвечает «Лодзь, Польша». Потому что он иначе воспринимает то место, откуда он родом: Польша стала вновь независимой только в 1918 году. Думаю, он считал себя евреем, а своим родным языком — идиш. Но вот что говорил Гершон — это, что поразительно, черным по белому написано в официальных документах — в ответ на вопрос, откуда он родом: «из России», «из Пруссии» и «из прусской России». Строго говоря, он не был никаким русским — как, строго говоря, и я. Но территория, откуда мы родом, была частью Российской империи. Так что, хоть я и была неправа, я по большому счету оказалась права. Пруссия — это очень близко. Все, что мне осталось сделать, — это отрастить густые ресницы, и я в конце концов могу стать практически Анной Карениной.

Конечно, сейчас я понимаю, что все это не имеет никакого значения. Важно знать, откуда твои корни в прошлом, но важнее знать, кто ты сейчас. И это совсем не одно и то же. Мы с Гершоном каким-то образом замкнули круг. Он явно решил — скорее всего подсознательно, — что, если он хочет начать новую жизнь, ему нужно забыть свое старую идентичность и стать англичанином. Нет никакой нужды называть себя евреем. Через несколько поколений это стало реальностью. Я же двигалась в обратном направлении, пытаясь перечеркнуть его попытки ассимилироваться. Мы оба просто пытались облегчить себе жизнь — и придать ей смысл. Разве не к этому стремятся все люди? Он хотел чувствовать свою принадлежность чему-то. Я тоже этого хотела. Моя правда была не лучше — и не хуже — его правды. Мы оба не вполне преуспели. Он не был англичанином, а я не была русской. Мы можем встретиться где-то посредине. Потому что все мы — сумма наших предков. И в то же время мы не имеем с ними ничего общего. Гораздо в большей степени, чем выражение своей истории, мы все — результат того, что мы видели, книг, которые мы прочли, людей, которых мы знали и любили в своей жизни. Толстой знал это как никто другой и защищал эту истину с той же страстью, которую приберегал на тот случай, когда ему удавалось заполучить кусочек лимонного пирога. «Все, все, что я понимаю, — писал он, — я понимаю только потому, что люблю».

О русских писательницах

Меня очень расстраивает то, что среди героев этой книги оказалась только одна женщина. Но я хотела написать книгу об уроках, которые преподает нам русская классика. А к счастью или к несчастью, факт остается неоспоримым фактом: почти все книги, считающиеся русской классикой, написаны мужчинами.

Тем не менее есть целый ряд писательниц, которых я очень хотела бы включить в эту книгу. Мой личный фаворит — это Ирина Ратушинская. Ее воспоминания «Серый — цвет надежды» невероятно занимательны для книги о личном опыте жизни в тяжелых условиях советского лагеря в середине 1980-х. Я рекомендую также ее романы «Тень портрета» и «Одесситы» и книгу воспоминаний In the Beginning: The Formative Years of the Dissident Poet [160].

Лидию Чуковскую обычно вспоминают (например, в этой книге) благодаря ее дружбе с Анной Ахматовой. Она сама — превосходный писатель, мне особенно нравится повесть «Опустелый дом» (также известная под названием «Софья Петровна») о машинистке во время Большого террора 1930-х.

Я бы с удовольствием постоянно перечитывала Надежду Мандельштам: ее проза остроумна, мудра, трагична и полна эмоций. Я также рекомендую (перечисляю эти имена в произвольном порядке) Тэффи, Марину Цветаеву, Евгению Гинзбург, Людмилу Улицкую, Татьяну Толстую и Людмилу Петрушевскую.

Это только небольшая часть заслуживающих внимания русских писательниц, могу еще назвать документалисток Светлану Алексиевич и Анну Политковскую. Что касается современных писательниц, родившихся в Советском Союзе и живущих в США, то я большая поклонница Ольги Грушин, Саны Красиков и Маши Гессен (все они пишут по-английски). Более подробно об этих и других рекомендациях можно узнать на моем сайте: www.vivgroskop.com.

Благодарности

Я очень давно хотела написать эту книгу. Но мне пришлось ждать появления нужных людей в нужный момент — что, по случайному совпадению, означало, что она смогла выйти ровно к столетию русской революции, в конце 2017 года. Она никогда бы не вышла без опыта и мудрости моего агента, Кэтрин Саммерхейз, и без моего гениального редактора в издательстве Fig Tree Джулиет Аннан. Для меня большая честь, что автором суперобложки оригинального издания стал легендарный дизайнер Джон Грей (gray318). Мне очень помогла команда издательского дома Penguin; я особенно благодарна Энни Холландс, Анне Стедман, Элли Смит и Саре Дэй. Также большое спасибо всей команде издательства «Индивидуум» в Москве. И хочу принести огромную благодарность Дмитрию Шабельникову, который потратил много сил на то, чтобы перевести эту книгу на русский так, чтобы она могла быть оценена русским читателем, не утратив при этом своей интонации. Этого особенно трудно добиться в переводе неакадемической книги, так что мне с ним очень повезло, учитывая, что на свой собственный (очень плохой) перевод у меня ушло бы лет пятнадцать. Дмитрий также обнаружил в оригинале ряд ошибок.