Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе
И еще один вполне искренний перл из Пастернака образца 1931 г.
Хотеть в отличье от хлыща
В его существованье кратком,
Труда со всеми сообща
И заодно с правопорядком.
Думаю, что уже через 10 лет он никому не показывал эти строки. И всё же. И всё же…
Трудиться он, конечно, хотел «сообща» с правопорядком. Но когда дело касалось общения (пусть и через прессу) с самим тов. Сталиным, Пастернак непременно хотел быть «не со всеми сообща», а отдельно ото всех, чтобы Сталин обратил именно на него свое «высочайшее» внимание.
Судите сами. В ноябре 1932 г. таинственным образом умирает жена Сталина Н.С. Аллилуева. Писатели, само собой, соболезнуют вождю. «Литературная газета» печатает их письмо. Под ним 33 подписи. Среди подписавших Л. Леонов, В. Инбер, Л. Никулин, В. Шкловский, Ю. Олеша, Вс. Иванов, И. Ильф, Е. Петров, Б. Пильняк, М. Светлов, Э. Багрицкий, С. Кирсанов, М. Шагинян, А. Фадеев, В. Катаев, М. Кольцов.
Неплохая компания. Но… не для Пастернака.
Чуть ниже последней строки из фамилий подписантов читаем:
«Присоединяюсь к чувству товарищей. Накануне глубоко и упорно думал о Сталине; как художник – впервые. Утром прочел известие. Потрясен так, точно был рядом, жил, видел.
Борис Пастернак».
«Тонко» написал. Ничего не скажешь. Такие строки угодничеством (вслух) не назовешь. Все же – Пастернак. Но – запомнишь: и это – Пастернак?
В 1934 г. уже было известно: Союзу советских писателей быть. За два месяца до первого съезда созвали Всесоюзное совещание поэтов (нарочно не придумаешь: сколько же их развелось!). 22 мая, в день открытия, слово взял Борис Пастернак. Свою главную мысль выразил достаточно двусмысленно: «Я не хочу, чтобы в поэзии всё советское было обязательно хорошим. Нет, пусть наоборот, всё хорошее будет советским…»
Как «завернул»? А если «не очень хорошее»? А кто считать будет? И какая поэзия в 1934 г. могла быть «не советской»?
Да, без внутренней веры в социалистические идеи (ее-то уже и не было!) непременное желание выделиться, быть не как все, на особинку приводило к одному – к очередному ляпу, за который самому поэту через некоторое время становилось стыдно.
И вот сокровенное желание Пастернака свершилось: 17 августа 1934 г. в Колонном зале Дома Союзов открылся I съезд Союза советских писателей. Пастернак в президиуме. О поэзии делал доклад главный знаток – Н.И. Бухарин. Из его уст услышать похвалу было особенно лестно: «Пастернак один из замечательнейших мастеров стиха в наше время… давший ряд глубокой искренности революционных вещей».
А 29 августа на трибуну вышел Пастернак.
К чему призвал? Любить социалистическую родину и «нынешних величайших людей». Это кого же? Вождей, само собой. Всяких.
После таких слов А. Фадееву ничего другого не оставалось, как предложить избрать Пастернака в Правление ССП. Избрали. Он стал членом «литературного Политбюро».
В конце 1934 г., когда Пастернак был обласкан властью, он пишет отцу в Германию: «Я стал частицей своего времени и государства, и его интересы стали моими».
В канун 1936 г. Пастернак, вероятно, вспомнив свою речь на писательском съезде, от избытка любви к Главному вождю отсылает в новогодний номер «Известий» свое верноподданическое излияние. Номер газеты дошел и до Парижа. Прочтя это стихотворение, Марина Цветаева навсегда прекратила переписку с Пастернаком. Такого она не прощала никому.
Вот выдержки из этого «откровения» Пастернака:
А в те же дни на расстоянье,
За древней каменной стеной,
Живет не человек – деянье,
Поступок ростом в шар земной.
И себя не забыл поэт:
Как в этой двухголосой фуге
Он сам ни бесконечно мал,
Он верит в знанье друг о друге
Предельно крайних двух начал.
В том же номере «Известий» еще одно стихотворение переполненного образами Пастернака:
И смех у завалины,
И мысль от сохи,
И Ленин, и Сталин,
И эти стихи.
Не для карьеры, конечно, писал. От любви искренней. Таков человек русский – и любит он по-собачьи: чем больней бьет хозяин, тем преданнее песик виляет хвостиком.
Бедный, бедный Мандельштам. Он там, в своей воронежской ссылке, в это же самое время выжимал из себя подхалимские строки вождю. Да ничего хорошего не выходило. А у Пастернака запросто. И соболезнование вождю в 1932 г. выразил лично, и по телефону с ним в 1934 г. также поговорил лично, и новогодние поздравления умудрился напечатать также от своего имени.
Два слова о том телефонном разговоре с самим Сталиным. В мае 1934 г. арестовали Осипа Мандельштама за отчаянно грубые стихи о Сталине. Он их читал Пастернаку. И вот ему звонит Сталин.
Спрашивает: хороший ли поэт Мандельштам? Вы хлопочете за своего друга?
Что было делать Пастернаку? Что говорить? Ведь он-то читал то стихотворение. А читал ли его Сталин? Сказать, что Мандельштам хороший поэт, значит, хоть и косвенно, но все же признать высокий уровень того стихотворения. Подтверждать: да, он мой друг, тоже не с руки. И потому, что друзьями на самом деле никогда не были, и потому еще, что любой прямой ответ на этот вопрос поставил бы Пастернака в еще более двусмысленное положение.
И Пастернак стал говорить в своем духе, т.е. не отвечал на прямо поставленные вопросы, а ставил свои – неуместные.
Сталин: так о чем вы хотите говорить со мной?
Пастернак: о жизни и смерти…
Сталин с раздражением бросил трубку.
Дело не в том, как говорил Пастернак с вождем: достойно или не очень, на «крепкую ли четверку» (Ахматова) или провально для Мандельштама. Дело в другом: какое значение он придавал самому этому факту.
С ним, скорее всего в первый и последний раз, говорил тов. Сталин, а он не сумел провести этот разговор так, чтобы его выслушали и поняли. Сталин бросил трубку. Это Пастернака более всего и задело. Этого факта он не забывал. И, будучи человеком мнительным, понял – всё, теперь начнутся гонения, писать, как ранее, он не сможет.
Конечно, для связывания этого знакового для Пастернака двухминутного разговора с вождем и его верноподданических стихов, открывавших новый 1936 год, у нас нет доказательных оснований. Но психологическая подоплека такой связи несомненно есть. От этих параллелей не избавиться. Да и доказать полное отсутствие подобной связи также невозможно. Есть два бесспорных факта, а какими нитками их сшивать – дело вкуса и авторской интуиции.
Мы упоминали уже, что сам Пастернак посчитал 1936 год рубежным для себя. Но вовсе не из-за тех двух новогодних стихов. В том году начались «страшные политические процессы», и в поэте «всё сломалось».
Отныне и до конца жизни он уйдет в глухую оппозицию к советской власти. И власть ему этого не простит. Поэтический контур Пастернака в глазах «широкого читателя» начнет постепенно уходить в тень былой известности, поэта все реже и реже будут печатать, его все чаще и чаще будут клевать – с каждым годом больнее.
К тому же он оказался между двух огней: отчаянием от его поведения собственной жены и наглеющими с каждым годом литературными угодниками. Даже А. Афиногенов, сосед Пастернака по переделкинской даче, отметил в своем дневнике: «Пастернаку тяжело – у него постоянные ссоры с женой. Жена гонит его на собрания, она говорит, что Пастернак не думает о детях, о том, что такое его замкнутое поведение вызывает подозрения, что его непременно арестуют, если он и дальше будет отсиживаться».
Откуда драматург мог знать эту «внутреннюю кухню» семейной жизни Пастернака? Ясно – от него самого. Он любил «плакаться в жилетку», он был предельно откровенен с теми, кому доверял. Он говорил, явно оправдываясь, что был вынужден подписать бумагу, поддерживающую от ССП приговор суда очередной «банде террористов-вредителей-шпионов». Он сам был себе противен, а подписывал. И об этом говорил. Так, 21 августа 1936 г. «Правда» печатает отклик 16 самых видных советских писателей (среди них и Пастернак) на процесс Каменева-Зиновьева. Писатели требовали «стереть с лица земли» этих «подлых буржуазных наймитов».
Но были случаи, когда Пастернак проявлял не свойственную ему твердость. В 1937 г., как его ни обрабатывали, как ни уламывали, он не подписал бумагу против Тухачевского, Якира и других военачальников. Об этом было известно руководству НКВД. Однако не тронули поэта *.
Когда страхи тех лет ушли в прошлое, Пастернак искренне удивлялся, что остался на свободе. «Что я себе позволял, уму не постижимо!» Иногда этот же факт саднил душу: а что скажут люди, что подумают? Ведь других «брали» за просто так, а я выделывал чёрти что и – на свободе. Как все это объяснить?
