Инесса Яжборовская - Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях
30 июля 1941 г. соглашение было подписано. Первый его пункт содержал констатацию отказа СССР от договоров с Германией. Он гласил: «Правительство СССР признает советско-германские договоры 1939 г. касательно территориальных перемен в Польше утратившими силу. Польское правительство заявляет, что Польша не связана никаким соглашением с какой-либо третьей стороной, направленным против Советского Союза». Во втором пункте говорилось о восстановлении дипломатических отношений и немедленном обмене послами. Третья статья гласила: «Оба правительства взаимно обязуются оказывать друг другу всякого рода помощь и поддержку в настоящей войне против гитлеровской Германии». Она конкретизировалась в статье четвертой согласием правительства СССР создать на советской территории польскую армию. Детали формирования, «организации командования и применения этой силы» предполагалось оформить военным соглашением. Пятый пункт говорил о том, что соглашение вступает в силу немедленно, без ратификации{20}.
Во исполнение приложенного протокола Президиум Верховного Совета СССР 12 августа принял указ об амнистии польских граждан. Они формально освобождались из тюрем, исправительно-трудовых лагерей, лагерей для военнопленных, спецпоселков и с мест ссылки и высылки. Юридически на многих из них вообще не могло распространяться понятие «амнистия» — прощение лиц, совершивших преступление. О многих категориях вообще нельзя было говорить, будто бы им вчинили дело, находилось ли оно на стадии следствия и еще не было передано в суд, что они совершили правонарушение, осуждены или еще нет. Нет оснований утверждать, что государство признало их преступниками, хотя не оформило этого как положено. Точнее, это делали по идеологически-классовым, неправовым мотивам органы насилия, репрессируя людей, которые не совершали уголовные преступления и не были юридически признаны преступниками. Тем самым ни в какой степени нельзя говорить об адекватности меры наказания и о прощении, то есть амнистии. Для военных защита отечества никогда не была преступна.
Теперь им разрешалось то, чего они были незаконно лишены: они освобождались из мест заключения, лагерей, ссылки, высылки, спецпоселков и получали право свободно проживать на территории СССР, кроме мест с ограничениями, в том числе погранрайонов (откуда были «изъяты» многие из них). На этот раз освобождаемым, в первую очередь женщинам с детьми, советские и партийные органы были обязаны предоставлять работу и жилье, а по договоренности Наркоминдела с польским правительством им и их семьям за счет последнего оказывалась материальная помощь. Порядок «освобождения и направления» устанавливался НКВД. Были определены порядок и пункты формирования частей общей численностью 36 тыс. чел. в Сталинградской, Чкаловской и Саратовской областях и Башкирской АССР{21}.
Польский кабинет в новом составе принял официальную программу деятельности — «Идейно-политическую декларацию». «Главной целью национального единства, — говорилось в ней, — является освобождение Польши и установление после войны демократического строя». Политические задачи определялись следующим образом: «Путем активнейшего участия в войне и в мирных конференциях обеспечить непосредственный и широкий доступ к морю, а также границы, дающие гарантию прочной безопасности Польской Республики». Далее заявлялось, что, «не предрешая будущего политического и экономического устройства государства, правительство не допустит установления правления личности, клик, а также правления различных олигархических групп, к какому бы классу населения они ни принадлежали»{22}.
Переход к конкретным мерам по выполнению указа об амнистии и постановлений СНК СССР и ЦК ВКП(б) об освобождении польских граждан из тюрем, исправительно-трудовых лагерей, лагерей для военнопленных, спецпоселков и мест ссылки и высылки вызвал первые проблемы. Подлежали освобождению все оставшиеся в живых военнопленные и интернированные, лица, осужденные на разные сроки тюрьмы и ИТЛ, а также находящиеся под следствием, числившиеся за органами НКВД, судами и прокуратурой. Вольными от надзора НКВД становились осадники, лесники, члены семей репрессированных.
Однако советское правительство стремилось встать на точку зрения определения гражданства по национальному признаку. Польскими гражданами среди жителей Западных Украины и Белоруссии оно хотело признавать только поляков по национальности. Эта позиция была сформулирована в ноте НКИД от 1 декабря 1941 г., которая не была принята польской стороной, продолжавшей считать своими гражданами всех депортированных.
В рубриках учета НКВД после июля 1941 г. вместо старых появилась новая — «бывшие польские граждане». Таких к 1 августа 1941 г. насчитали 389.382 чел., в том числе в тюрьмах, лагерях и местах ссылки находилось 120.962 чел., спецпереселенцев было 243.106 чел., пленных — 25.314 чел. Эти данные отличались от сообщенных 14 октября А.Я. Вышинским польскому послу С. Коту: первая и вторая категории исчислялись соответственно в 71.481 и 291.137 чел., общее число составляло 387.932 чел.{23} Количество военнопленных оставалось неизменным. Это были те, кого перевозили по трудовым лагерям, и 395 «оставшихся» от трех лагерей, а также те, кого после присоединения республик Прибалтики интернировали. Офицерский состав в основном заключили в лагеря (Козельск-3 снова стал лагерем для офицеров и рядовых). На переломе августа и сентября они были сосредоточены главным образом, как говорилось, в Суздальском и Грязовецком (офицерский состав) лагерях. Пополнить ряды призываемых могло и подросшее поколение сосланных и спецпереселенцев. Недаром Берия планировал в начале 1941 г. формировать польскую дивизию в Казахстане.
Всем сосланным, высланным и находившимся в спецпоселках объявлялось, что от них более не требуется обязательная регистрация в органах НКВД. Им выдавались удостоверения, которые надлежало заменить на польские паспорта. Если было желание выехать из СССР, предписывалось снабжать их билетами и выдавать на дорогу суточные. Однако уже 26 августа НКВД поставил этому преграду, отменив выдачу билетов и денег. Выдача денег и билетов формально сохранялась только для едущих в польскую армию мужчин 16—50 лет, но на практике она осуществлялась далеко не всегда.
14 октября польской стороне было сообщено, что на 1 октября всего было амнистировано 345.511 чел., не получили свободу 42.421 чел. (или расчет велся от 387 тыс.){24}. Причиной задержки освобождения было стремление руководителей предприятий и лагерей подольше использовать или вообще не отпустить почти даровую рабочую силу, а причинами затягивания его реализации — фактическая невозможность получить билеты, суточные, выехать из отдаленных мест в осеннюю и зимнюю пору.
Вопрос об амнистии был связан и с политическими проблемами. НКИД пытался представить дело так, что признание польскими гражданами поляков «свидетельствует о доброй воле и уступчивости советского правительства» и не распространяется на лиц других национальностей, «поскольку вопрос о границах между СССР и Польшей не решен и подлежит рассмотрению в будущем»{25}. Польское посольство не признало ноты НКИД юридически состоятельной{26}.
Произвол с определением гражданства привел к тому, что то освобождались из лагерей и тюрем, то вновь лишались свободы украинцы, белорусы и евреи, до 1939 г. бывшие гражданами Польши. Стремление хозяйственных руководителей и НКВД задержать рабочую силу, вызванная этим напряженность и постоянные требования польского посольства влекли за собой новые разъяснения и «уточнения». На практике всевластные представители, местной администрации ставили под сомнение национальность депортированных и беженцев, отказывали под предлогом «единственного кормильца» и т.д.
НКИД и НКВД пришлось как-то реагировать и на запросы посольства относительно лиц, к которым была применена высшая мера наказания, прежде всего из контингента военнопленных лагерей в Козельске, Старобельске, Осташкове, а также тюрем. По предложению Вышинского к январю 1942 г. представитель НКИД занял следующую позицию: «В настоящее время нецелесообразно сообщать посольству о действительном положении вещей этого рода, и, учитывая, что все осужденные находились в свое время на территории, оккупированной немцами, считаю, что посольству следует отвечать, что значительная часть осужденных осталась на этой территории и судьба их нам неизвестна. О частных [запросах] — что умерли от тех или иных болезней, часть же не разыскана». О евреях, украинцах и белорусах предписывалось давать «обычный ответ»: они-де не польские граждане — или просто тянуть с ответом{27}.
Личная свобода, наконец-то предоставленная депортированным, не обязательно влекла за собой улучшение их положения. Для многих оно просто ухудшилось: не было материальных возможностей покинуть Север, а НКВД снял с себя всякие, даже самые мизерные, обязательства и заботы об их пропитании и снабжении в голодную зиму 1941/1942 гг. Попытка посольства способствовать решению проблемы депортированных путем организованного переселения их на территорию бывшей республики немцев Поволжья, население которой было изгнано в Казахстан и Сибирь, не увенчалась успехом. Вышинский 2 ноября 1941 г. заявил посольству, «что советское правительство в настоящее время не считает возможным в связи с транспортными затруднениями и нуждами военного времени проведение переселения польских граждан из одних районов Союза в другие». Отдельным лицам разрешалось переезжать в выделенные для этого районы Казахской ССР{28}. Польское население, однако, предпринимая в поисках спасения самые отчаянные шаги, хлынуло к местам дислокации армии Андерса — сначала в Поволжье, а затем в Узбекистан. Правда, многие оказались не в состоянии сняться с мест.
