Колодец трёх рек. Москва приоткрывает вам тайны своих подземелий - Давыдов Даниил Сергеевич

– Оппа! – приглушённо воскликнул Костик. – Да тут клеть! Гаси фонари.

– Что-что? – не понял я.

– Клеть, шахтёрский лифт! Да гасите же скорей!

Перед тем как мы с Андрюхой почти одновременно щёлкнули выключателями фонариков, я успел заметить, что над нашей головой зависло что-то бесформенное, словно великан решил закидать шахту ненужным хламом, столбами, балками, кусками подъёмного крана. По-видимому, это был сам верх выработки, а мы стояли ниже метров на десять. Откуда-то из темноты доносился гул, похожий на трансформаторный. Это было так необычно – слышать рядом звуки, не похожие на капель или шум подземного потока. Звуки словно возвращали нас в мир людей, которые могли быть совсем не рады нашему вторжению. Но в остальном вокруг по-прежнему было тихо.

– Сейчас я посмотрю, что это, – перешёл на шёпот Балакин. – Все не пойдём. Вы стойте тут, а я слазаю. Не курить, не шуметь, непонятно, где мы оказались.

Прижимая фонарик лампочкой к себе одной рукой и цепляясь другой за крутые наклонные лесенки, Костик начал карабкаться вверх. Иногда он останавливался, чтобы украдкой осветить себе путь, и тогда на стену ствола падал желтоватый, словно спитой чай, отблеск. Хотя наш товарищ и старался идти как можно тише, передвигаться кошкой у него явно не выходило: то железный лист настила на балконе сыграет, предательски громыхнув, то из-под ноги сорвётся камушек и зазвенит, пролетая сквозь решётки обварки в бездонную пропасть. Мы стояли в кромешной темноте, я склонил голову к плечу, играя шумом ветра. Оказалось, что если держать голову прямо, то поток воздуха, шедший снизу, не был слышен, а только едва ощущался кожей, но стоило наклонить голову, как ветер свистел в ушах, будто мы очутились не в подземелье, а на морском берегу.

– Вот это объектик, – прошептал Андрюха. – Теперь понятно, почему Задикян скрывал его. Он всё знал и не хотел говорить.

– Ты думаешь, он и сюда лазал? – так же едва слышно спросил я. – А Маклаков?

– Не думаю. Маклаков здесь точно не бывал, а Задикян – наверняка.

Мне вспомнилась сухая подвижная фигурка Артёма Аршаковича. Неужели он, так же как и мы, по-пластунски, полз сюда когда-то по этим узким бетонным норам?

Сверху послышался шорох. Осторожные шаги Костика становились всё отчётливее, мелькнул лучик фонарика, на мгновение проявив в черноте переплетение лестничных площадок. Я зажмурился. Ничего не изменилось перед глазами, такая же искрящаяся темнота, похожая на матовую синтетическую материю с вкраплёнными в неё микроскопическими разноцветными блёстками. Костик спустился к нам.

– Короче, – отдышавшись, еле слышно заговорил он. – Над нами ещё три пролёта и – копёр [35]. В копре никого. Свет погашен. Там ворота, под воротами можно пролезть. Территория вроде пустая. Но там не особо видно было, а я так только выглянул.

Костиковы слова ободрили нас. Можно было особенно не тихариться. Конечно, это не означало, что следовало горланить песни, но всё-таки позволяло разговаривать хотя бы вполголоса и освещать себе путь, не боясь, что нас заметят.

Я прицепил свой фонарик к поясу, чтобы освещать ступеньки под ногами, но при этом освободить руки. Пролёт, поворот, лючок, пролёт, поворот, лючок… я давно сбился со счёта, сколько раз это повторилось. Наконец последний балкон, от него вниз вела уже не наклонная, а короткая отвесная лестница.

– Руддвор! – объявил Балакин. – Тут всё незаброшенное. Смотрите, воды нет, сухо.

В полу было устроено что-то вроде железнодорожного разъезда, виднелась стрелка, только маленькая, точно игрушечная. Кабина клети, похожая на кабину старого лифта, стояла внизу. В отличие от пассажирских лифтов у клетей нет специального противовеса и одна кабина уравновешивается другой. Мы пошли вдоль узкоколейки, подходной тоннель к руддвору был невероятно длинным, широким – целая подземная улица – и тоже обшит листами металла. Иногда по бокам попадались двери, но мы словно заведённые шли вперёд, даже почти не разговаривая. Сказывалась усталость, ноги болели, а мои ботинки отчего-то разболтались в костюме химзащиты и при каждом шаге издавали скрип, будто спрашивали друг друга: «Идёшь?» – «Иду!» Не знаю, о чём думали в этот момент мои товарищи, а меня неотступно преследовала мысль, что вот за один спуск я увидел не только таинственный Колодец трёх рек, но и очутился в святая святых любого диггера – в секретном объекте, могло ли это всё произойти со мной? Вдалеке забрезжил тусклый свет. Осторожно, словно вокруг все спали, переглянувшись, мы продолжали двигаться вперёд. Тоннель выходил в зал, где на шпалах поблёскивали обыкновенные железнодорожные пути, по бокам которых протянулись технические узкие платформы. Вдоль стены, прямо напротив нас стояли какие-то бочки и огромные пузатые мешки, расплывшиеся и надутые. Мы в нерешительности остановились в портале и огляделись. Зал был освещён слабо, всего несколькими жестяными плафонами, похожими на фонари уличного освещения. На въезде в зал застыл мотовоз, самый обычный, какие иногда можно увидеть в метро – с кабинкой жёлтого цвета и платформой спереди, для перевозки хозяйственных грузов. Каждый из нас стоял как вкопанный, разглядывая развернувшуюся картину подземной таинственной станции.

– Контактного рельса нет, – начал было Андрюха. – Это что, значит, что мы…

Но договорить он не успел, потому что Костик одновременно и довольно сильно толкнул нас назад.

– Камера! – крикнул он, заскакивая обратно в тёмный подходной тоннель.

– Так-так, стоп! – схватил его за плечо Андрюха. – Не суетись, где камера?

– Сматывать надо! Камера там, за мотовозом!

– Костян! Без паники. Ты не ошибся?

– Хочешь – проверь.

Андрюха осторожно выглянул из тоннеля и запрыгнул обратно, словно ошпаренный:

– И правда, камера. Ладно, спокойно уходим, – сказал он и зашагал в сторону ствола.

То ли утомление, то ли обилие впечатлений пробудило во мне рискованное безразличие к опасности. Прежде в подобной ситуации я, пожалуй, поверил бы своим товарищам на слово, но теперь мне и самому захотелось убедиться в том, что они не ошибались, и выглянул на станцию. На стёклах мотовоза играл желтоватый блик фонаря, а грузовая платформа была погружена в сумрак. Чуть сзади кабины, над порталом уходящего вдаль тоннеля, висел большой белый предмет, похожий одновременно и на сплюснутый короткий тубус, и на телескоп. Смещённым чёрным глазом он наблюдал за всем происходящим на станции. Мои товарищи не ошиблись.

Андрюха шёл быстро, но как-то на удивление размеренно. Сейчас он вовсе не был похож на человека, пустившегося в бегство. Широко шагая по коричневому коридору, он даже попытался тихонько напевать, но быстро сбился и закурил.

– Зря куришь, сейчас по стволу пёхом, – буркнул ему Балакин.

Но Андрюхина уверенность передалась и нам. Мы не бежали сломя голову, как тогда, в институте, а просто, не мешкая, шли в сторону единственного выхода. Хотя в чём можно было быть уверенным?

Мы уже поднимались на первую площадку, когда ствол внезапно вспыхнул сотнями лампочек. Балакин выругался, а я невольно посмотрел наверх и замер. Словно исполинская ёлка, светился уводящий невероятно высоко ствол, он как бы сужался, превращаясь в одну точку, а отдельные внизу фонари превращались ближе к его верхушке в светящиеся полоски иллюминации. Никогда ничего более красивого в жизни мне не доводилось наблюдать. Немыслимая игра света и тени. Наверное, именно так выглядит космос – когда освещённые солнцем тела несутся в чёрном вакууме пространства, и случайно взглянувший на это человек невольно ощущает себя песчинкой, даже не песчинкой, а пылинкой, подавляемый внешним величием. Я машинально похлопал себя по карманам в поисках фотоаппарата, но, не обнаружив его, полез вслед за товарищами. Внезапно что-то произошло. Какой-то звук ворвался в подземелье. Что-то грохнуло, зашуршало. И хоть я видел перед глазами только одинаковые ступени да ржавые балки площадок, скорее ощутил, чем почувствовал постороннее движение. Посмотрев в сторону, я заметил, что серые тросы задвигались, а снизу нас стала догонять неподвижная прежде громада клети и вскоре, обогнав, уползла к поверхности.