Гибель империи. Северный фронт. Из дневника штабного офицера для поручений - Посевин Степан Степанович
— То можно, — согласился фельдшер.
Она тут же на подоконнике на листочке блокнота по-французски написала: «Дэзи! Я около тебя, но говорить с тобою не имею права. Уезжаю домой, но завтра утром надеюсь вырвать тебя из рук тиранов. Горячо целую. Твоя Миля. 23/П, 1918. 8 часов вечера» — и передала фельдшеру, а сама и Авдуш, поднявшись на цыпочки, через решетку и всю длинную палату наблюдали за ним. Казбегоров прочем записку, повернулся лицом в сторону решетки, но никак не мог рассмотреть ее фигурку в плохо освещенном проходе из-за густой решетки. Наконец, увидел колеблющийся носовой платочек, улыбнулся и послал преданным защитникам его и ходатаям свой чистосердечный воздушный поцелуй. У Людмилы Рихардовны показались на глазах слезы, приступ истерики душил ее, дыхание захватывало, но она не могла долго бороться, дала знак платочком о своем уходе, повернулась к брату, и они вышли, поддерживаясь под руку.
Приехали домой только около 9 часов вечера, на скорую руку немного перекусили, и оба немедленно приступили к сбору своих ценностей.
Ценности и предметы, относящееся к элегантному туалету и имеющие характер важных воспоминаний о жизни, главным образом подаренные мужем, когда была еще невестой, и крестным отцом, Людмила Рихардовна в расчет не принимала. На свое секретное совещание с братом пригласила и отца: отобрали ценных вещей, менее важных и относящихся к ее детским годам, на 20 тысяч рублей, отложила по пять тысяч рублей из оставшихся в ее распоряжении десяти тысяч; отец также дал ей половину из своих сбережений, около шести тысяч рублей, с условием не говорить матери о том ни слова и даже намека не давать ей об этом. Остальную сумму, девяти тысяч, решили достать у известных в городе «ростовщиков» и «поставщиков» ценностей для новой «красно-черной» аристократии. Она достала некоторые отдельные ценные камушки и ожерелье, доставшиеся ей по наследству от бабушки по матери, известной рижской первой гильдии купчихи Куртенкалп, и передала брату Авдушу. И он немедленно ушел, скрепя сердце, молча страдая и за то, что так легко и официально наживаются другие, грабя сестру под угрозой лишить жизни ее мужа. Было уже около 10 часов ночи.
Потрясенный несчастьем, случившимся с зятем, отец Цепа теперь сидел в комнате дочери и плакал в ее присутствии так, как плачут обыкновенно маленькие дети около матери своей, жалуясь ей на взрослых, оскорбляющих их лучшие чувства и принуждавших их делать то, что нравится только им, именно «большим». Людмила Рихардовна молчала. Она вся была мысленно около мужа. Она хорошо знала тактику «товарищей из Москвы» и еще не была окончательно уверена в успехе начатого ею освободительного дела. Она боялась также и за него, за мужа, который с твердым и открытым характером вообще неустрашимо смотрит в глаза смерти. И при этой-то душевной борьбе, глядя на плачущего отца, она вспомнила свою бывшую прислугу, хитрую, но иногда и добрую Машу, и злого и сурового на вид ее мужа, бывшего полицейского Дожу, а теперь губернского комиссара, как передал ей об этом и Авдуш; и вдруг ей стало страшно. Она схватила руками голову и в отчаянии, со слезами на глазах произнесла:
— Папа! Иди спать, а я переоденусь в нищую, надену старое рабочее мамы платье, фартук, теплый ее платок и старое пальто, и в таком же виде, теперь же, посещу еще одну особу, мою бывшую прислугу… Пусть радуется «девка» об унижении и бедности народных патриотов своей же великой и богатой родной страны…
И она, быстро переодевшись, как сказала отцу, вышла на улицу. Было темно и шел маленький дождик. Улицы города не освещены.
«Как страшно, в такую темную и глухую ночь, ходить одной по неосвещенным улицам», — подумала она, но твердо перекрестилась и, прочитав молитву Спасителю, уверенным шагом пошла, придерживаясь все время середины улицы.
В темноте показался силуэт большого господского дома. В этом красивом особняке, на главной улице губернского города, жила только одна Маша с Дожей, занимая 13 комнат, роскошно обставленных и оставленных в таком виде каким-то богатым «патриотом», бежавшим с семьей за границу. У подъезда ее остановил вооруженный «товарищ». Но Людмила Рихардовна поспешила сунуть и ему в руку хорошие «чаевые», спросила «товарища Машу» и свободно прошла через калитку на кухню.
В квартире губернского комиссара Дожи, очевидно, в то время был большой бал, так как у подъезда стоял ряд автомобилей с красными флажками, а из комнат на кухню доносились звуки музыки духового и струнного оркестра и шум танцующих «красных пар», а из столовой — веселый, непринужденный разговор «вельмож» и звон посуды.
«Боже мой! — подумала Людмила Рихардовна. — И это пир и веселье в голодное время, когда люди умирают и от голода и от холода; «чекисты» арестовывают и расстреливают граждан только за то, что тот или другой гражданин имеет при себе дома, своего же урожая, муку или же где-либо купил ее за дорогую цену, лишь бы только спасти семью от голодной смерти, а они грабят имущую интеллигенцию и состоятельных крестьян-земледельцев, арестовывают и уничтожают их в подвалах «чеки», а сами по ночам кутят и веселятся, устраивая длинные оргии…
На кухню скоро пришла и сама хозяйка, «товарищ Маша»; изгибаясь и шурша своим шелковым платьем, она куда-то посылала свою кухарку-старушку; но как бы случайно заметив Людмилу Рихардовну, остановилась, свысока бросив презренный взгляд на вошедшую.
— Что вам нужно от меня, дорогая? — первая спросила Маша, с иронией подчеркивая слово «дорогая» и стоя перед Людмилой Рихардовной, широко расставив ноги и взяв руки на бедра, как бы для ухарской пляски.
Людмила Рихардовна рассказала ей подробно о случившемся и о разговоре с Опалом; между прочим, высказала и свое опасение на возможный неуспех освобождения мужа, и вдруг… Крупные слезы покатились у нее по щекам.
— Не плачьте, дорогая! Я могу поговорить с товарищем Дожей и даже упросить его освободить вашего мужа. Я помню, как вы его сильно любили и много даже страдали… — Сказав последнюю фразу, Маша ехидно улыбнулась.
Но в это же время Людмила Рихардовна сунула ей в руки пятисотрублевый билет и сквозь слезы шепнула:
— Это вам на «благотворительность»!
Та неопределенно поклонилась, как делала это и раньше, будучи у нее прислугой, в знак благодарности, а деньги спрятала себе под лифчик и задумалась, прислушиваясь к чему-то.
— Кажется, товарищ Дожа уже освободился. У нас теперь много гостей, и он очень занят. Обождите! Я переговорю с ним теперь же… — И она, шурша платьем, быстро ушла в комнаты, откуда все еще неслись говор и крик веселящейся публики. Но скоро заиграла музыка и послышались шум и стуки пляшущих, в которых утонуло все остальное, и только изредка визг женских голосов резко прорезывал общую «окрашенную» симфонию.
Через некоторое время Маша вновь появилась на кухне; улыбаясь и держа руки сзади, она тихо сообщила:
— Ну, дорогая, все будет зависать от доклада товарища Опалы и заключения товарища Брега, а Дожа утвердит без препятствий. Он знает Казбегорова по какому-то корпусу в старой армии на фронте и его виллу на Кавказе, от которой у Дожи остались хорошие воспоминания еще с октября 1915 года… Ну, идите теперь домой и спите спокойно, а мне нет времени! До свидания, дорогая! — и она, круто повернувшись, ушла обратно, в комнаты, к своим гостям.
Людмила Рихардовна вернулась домой только около 12 часов ночи. Усталая и разбитая, она и одним словом не обвинила «тех людей», которые пируют и веселятся в такое для нее и для многих других тяжелое время; а молча взяла Библию, присела к столу и случайно открыла ее:
«Разделили ризы Мои между собою, и об одежде Моей бросали жребий…» — прочла она и остановилась. В это время в передней послышался шорох, и скоро в комнату вошел брат ее Авдуш.
— Все в порядке, — устало протянул он, достал из кармана нужную сумму денег и передал сестре.
— Авдуш! Завтра рано утром идем в «чрезвычайку», чтобы до заседания еще переговорить с Опалом!.. — Тихо и с печальной ноткой в голосе, как бы в ответ, проговорила Людмила Рихардовна и рассказала брату о своем посещении Маши, на квартире Дожи.
