И Гарин - Пророки и поэты
столь же высокомерным, как лорд самой голубой крови. Это похоже на
наши времена.
Кед - это беспощадно истинный портрет народного оратора,
профессионального агитатора, наполовину обманутого и полностью
обманывающего других, вождя бесцельной революции.
У нас никто не обратил внимание на сходство Кеда с вождями эпохи масс: то же причудливое смешение сочувствия к обездоленным и способности идти по трупам, справедливости и палачества, народности и деспотизма. Он объявляет о необходимости "свергать королей и принцев" и - становится вождем. Он уничтожает рыцарей и - производит в рыцари себя. Он обещает равенство и приказывает "пристукнуть" солдата, который назвал его "Джеком Кедом". Он страждет быть справедливым и - в пылу борьбы - приказывает беспощадно уничтожать всех...
Поль Дюпор в далеком 1828-м рассматривал смуту Кеда как пролог к якобинской диктатуре. Оказалось, сказанное Дюпором в куда большей мере приемлемо в отношении другой "великой" революции, обезглавившей третий по численности народ в мире.
Трудно выразить с большей энергией все то, что породила
революция, совершенная руками невежественной толпы, когда вчерашние
рабы сегодня сделались тиранами и подонки нации стали в ней накипью.
О том, что Калибан - народные низы, однозначно свидетельствует шекспировская характеристика, данная в диалоге Просперо и Ариэля: "Тот самый Калибан, тупой и темный, которого держу я для услуг". Ренан, следуя по стопам Шекспира, написал своего Калибан а, где герой свергает Просперо и становится правителем. Впрочем, эта идея присутствует ив Буре.
Калибан - Просперо: "Я этот остров получил по праву от матери моей, а ты меня ограбил".
Если допустить, что Просперо олицетворяет гармонию и гений
творческого разума, то Калибан, как известно, кончает тем, что ведет
на него одичавших пьянчуг, Стефано и Тринкуло.
Если Просперо - это человеческий разум, то Калибан - человеческая тупость и глупость, о которой говорится, что Бог был несправедлив, ограничив возможности человеческого ума и не ограничив пределов человеческой глупости.
Калибан - "гнусный раб, в пороках закосневший", "прирожденный дьявол", "порожденье тьмы". Он груб, зол, уродлив, похотлив, низок, ленив, невежествен, неспособен к ученью.
Презренный раб! Нет, ты доброту не желаешь усваивать, будучи
способным на все пороки. Из жалости я на себя взял труд тебя учить.
Невежественный, дикий, ты выразить не мог своих желаний и лишь мычал,
как зверь. Я научил тебя словам, дал знание вещей. Но не могло ученье
переделать твоей животной, низменной природы.
Эта фраза, произнесенная задолго до наступления эпохи Просвещения, была приговором утопиям "учителей человечества".
Нет, Калибана мне не приручить!
Он прирожденный дьявол, и напрасны
Мои труды и мягкость обращенья
Напрасно все! Становится с годами
Он лишь еще уродливей и злей.
Как и Кед, Калибан испытывает неукротимую ненависть к учености. Его не только нельзя приручить или обтесать - он сам готов укротить учителей (такая вот проницательность!).
Даже магическая власть Просперо над силами природы бессильна исправить Калибана - здесь действенна лишь сила, единственное средство, доступное его пониманию. До тех пор, пока темная масса не будет поднята до определенного уровня культуры, вместо демократии будет один лишь разгул насилия Кедов и Калибанов вот мысль, доступная Шекспиру, но так и не усвоенная саморазрушившимся посттоталитарным сознанием.
Об отношении Шекспира к плебсу свидетельствую и его "Кориолан", демофобию которого подчеркивал Брандес. Если у Макиавелли Сенат спасает Кориолана, подвергшегося нападению плебеев, для суда над ним, то у Потрясающего Копьем народные трибуны выписаны мелкими интриганами, а народ аморфной массой, способной идти за любым горлодером.
Решительный противник демократии, Кориолан спорит с сенаторами
аристократами, призывающими его склониться перед обычаем и ради того,
чтобы получить голоса плебса для избрания на должность консула,
просить об этом рядовых граждан. "Будет!" - предостерегающе и грозно
заявляет Кориолану трибун Сициний. Воинственный герой подхватывает это
словцо, чтобы приемом повтора подчеркнуть всю неприемлемость его для
аристократов:
"Будет!"
О добрый и почтенный, но безвольный
И непредусмотрительный сенат!
Как мог ты допустить, чтоб проходимцы,
Став трубным гласом черни, этой гидры,
Поток твоих решений, как запруда,
В болото направляли дерзким "Будет!"?
Коль власть у них, тогда, отцы, склонитесь
Пред ними головой недальновидной,
А если нет, то гибельную слабость
Пора отбросить. Если мудры вы,
То не уподобляйтесь недоумкам;
А если глупы, то сажайте их
С собою рядом на подушки ваши.
Вы с плебсом, видно, местом поменялись,
Раз голосом его в совете общем
Ваш голос заглушен. Избрала чернь
Сановников себе, как, скажем, этот,
Бросающий запанибрата "Будет!"
В лицо такому славному собранью,
Какого Греция не знала.
Наступит время,
Когда спадут замки с ворот сената
И станут вороны, в него ворвавшись,
Клевать орлов.
Когда сказано?..
Следуя духу Шекспира, Т. С. Элиот в своем "Кориолане" нарисовал гротескную толпу, застывшую в благочестивом экстазе: "возвести, что мне возвещать!". Эта фашистско-коммунистическая человекомасса прямо списана с шекспировского прототипа.
Но... плохо читали...
А вот Тургеневу "Кориолан" нравился именно по причине того, что "мусье Франсуа" "очень непочтительно, почти презрительно отзывается о народе, о черни". Зато наши народники и наши социалисты...
ЭТИКА
Ошибается тот, кто приписывает театру Шекспира моральный
эффект.
Ницше
Хотя из драм и хроник Шекспира "можно составлять систему гражданского и хозяйственного благоразумия", вряд ли стоит видеть в художнике ритора, моралиста, наставника масс, призванного "пасти народы". Стареющий Толстой потому и не принимал собрата по перу, что не чувствовал в нем собрата по морали. Шекспир - куда больше обличитель, чем учитель. Художественность у него стоит выше моральности и благоразумия, как и должно быть в искусстве. Словами Лоренцо Шекспир восклицает:
О, к чертям
Всю философию! Она не может
Создать Джульетту, передвинуть город
Иль уничтожить этот приговор
Так что в ней пользы? Даром слов не тратить.
Шекспир гораздо ближе к Ницше, чем к Великому Пилигриму - не в отношении философии, в отношении правды. Шекспир упредил имморализм Мифотворца, но не как агитатор, а как констататор "правды короля Лира". Хотя в драмах Шекспира нарушение меры угрожает гибелью, страсть стоит выше рассудка - как в жизни... Его злодеи погибают не в результате божественного возмездия, а тонут в буре собственных страстей. Жизненность этики Шекспира и в другом - в неотделимости добра от зла: видимо, отсутствие "университетского ума" позволило ему видеть больше, чем понимать. Этическая система Шекспира - сама жизнь, а не кабинетное построение о ней. Драматургия Лебедя Эйвона - этика и философия жизни в образах.
Даже педантичный Гегель ценил в Шекспире именно отсутствие сухой назидательности и рассудочной сатиры. Правда, для него мир Шекспира был миром еще не организованного хаоса, игры человеческого своеволия и героики, не обремененной законом. Иными словами, он видел аморализм исключительно в историческом аспекте, как пройденный исторический этап. Современному искусству, поучал системотворец, нельзя следовать по стопам Шекспира: страсти и трагедии окончательно и бесповоротно уступили место закону и порядку. Бедный великий Гегель... А мы-то упрекаем в утопизме его учеников...
Шекспир был слишком хорошим балаганщиком, чтобы загонять нам проповедь в глотку, говорила М. Уэбстер. Скажу больше, Шекспир был слишком юродивым, чтобы впадать в пуританство. Моральная распущенность и моральный экстремизм - одно. Изабелла, Брут, Гамлет - свидетельства того, что фанатизм ведет к крови.
Шекспир знал краткость пути от добра до зла и в 119-м сонете прямо говорил о неисповедимых путях жизни:
Так я вернулся к счастью через зло
Богаче стать оно мне помогло.
Поэтому-то у Шекспира нет призывов бороться со злом, как нет и громких слов о "торжестве идеалов". Идеалы вообще обладают свойством "торжествовать" в руках некрофилов и идиотов. У жизнелюбивых и умных торжествуют не идеалы, а люди. Мы слишком хорошо научены тому, что идеалы всегда торжествуют за счет гибели людей.
Шекспир ощущал и передавал зло не как гуманист, а как наш современник, переживший не искусственный, а реальный культ мрака.
Мы говорим, что в этике Шекспира разуму отводится роль основной моральной силы. Откуда это? Где это сказано? У Шекспира человек - игралище страстей, а добро - не разум, а отсутствие зла. Я не знаю у Шекспира такого места, где человек продумывает доброе дело, а вот все зло у него тщательно продумано, спланировано, рассчитано. Именно разуму Шекспир отводит то место, где зарождается зло. А моральная сила Францисков Ассизских - не разум, а любовь, к Богу и к человеку. А любовь и расчет - субстанции трудно совмещаемые.
