Владимир Федоров - Бойцы моей земли: встречи и раздумья
Да, именно: героем становится любой. Разве челюекинды, Валерий Чкалов и его друзья, защитники Бреста и Сталинграда всей своей жизнью, а иные и смертью не доказали это?!
Сколько гневных, величественных и проникновенно душевных песен звучало в огненные годы Отечественной войны! «До свиданья, города и хаты…» Михаила Исаковского, «Шумел сурово Брянский лес…» Анатолия Софронова, черноморский «Заветный камень» Александра Жарова… А там, на севере, студеные волны бушевали в «Скалистых горах…» защитника Рыбачьего Николая Букина.
Мне рассказали интересный случай. Один самовлюбленный автор гордо заявил, что он написал сто песен.
— А это автор одной песни, — лукаво указали товарищи на Букина.
— Всего одной? Какой же?
— «Прощайте, скалистые горы…»
Самовлюбленный автор ста песен потупил глаза. Его многочисленных творений никто не знал, а «Прощайте, скалистые горы…» пел и поет весь народ. Дай бог каждому написать одну такую песню!
Наши моряки и солдаты вернулись и в освобожденный Севастополь, и на скалистый полуостров Рыбачий. А впереди еще лежал дальний нелегкий путь. И если тоска по дому звучала в «Землянке» Алексея Суркова, то думы солдата в походе, пожалуй, лучше всего переданы в «Дорогах» Льва Ошанина. Недаром они так полюбились моим однополчанам, с полной выкладкой шагавшим по степным дорогам Венгрии, по гористым тропкам и автострадам Австрии и Чехословакии.
На вооружении наших солдат были и радость, и светлая человеческая грусть. Уже за Дунаем мы все еще пели широкую, волнующую «Песню о Днепре» Евгения Долматовского.
Ой, Днипро, Днипро, ты течешь вдали,
И волна твоя, как слеза…
А после войны солдатскую душу захлестнули необыкновенно чистые песни Михаила Исаковского и безыскусные песни Алексея Фатьянова.
Но рядом с этими песнями рос буйный лирический бурьян. Он даже грозил заглушить нежные и скромные цветы настоящей поэзии, что не раз беспокоило такого требовательного и чуткого песенника, как Михаил Исаковский. Настоящее чувство в песнях–скороспелках обращалось в чувственность, а красота — в пустую внешнюю красивость. Приторная патока этих завывающих песенок вызывает тошноту.
Недавно мне довелось видеть трогательную сцену в издательстве «Советский писатель». Виктор Боков привел в отдел поэзии самородка–композитора с баяном, и тот запел. Заведующий отделом поэзии, младшие и старшие редакторы поневоле стали подпевать. Попробуй не запой, если песня так и будоражит душу!
Неистощим могучий океан советской песни. А если он и выбрасывает иногда на прибрежную гальку пузырящуюся пену, то такие пузырьки живут одно мгновение. И лопаются. Главное, чтобы не обмелели души тех, кто написал хотя бы одну настоящую песню.
ПУТЬ ВСАДНИКА
Учителем юного Кешокова был основоположник кабардинской литературы Али Шогенцуков. Он учил Алима и его сверстников родному языку в школе–интернате. Внимательный, отзывчивый учитель «заразил» своих воспитанников любовью к поэзии.
— Он жил с нами в общежитии, — вспоминает Кешоков. — Часто собирал нас у себя и читал стихи. Доставал из–под подушки объемистые книги на русском языке и переводил их нам. Это были стихи Пушкина и Лермонтова. С замиранием сердца мы слушали историю мальчика из поэмы «Мцыри», а в каждом молодом цыгане видели Алеко. Может быть, поэтому десять лет спустя первыми произведениями, которые я перевел на родной язык, были поэмы «Цыгане» и «Мцыри».
Начал Кешоков с подражания своему любимому учителю Али Шогенцукову. «Писать, как Али!» — решил юный поэт, но вскоре понял: «Как Али, другой писать не может». Начались мучительные поиски. Очень уж хотелось Алиму выпустить первую поэтическую книжку и на вырученные деньги построить новую школу в родном ауле Шалушка. Ведь самому ему начинать учение пришлось в бывшей кулацкой конюшне… На всю жизнь в поэте укоренилась эта благородная черта: сделать доброе дело для своих земляков, для читателей, для всех советских граждан. Писатель и общественный деятель в Алиме Кешокове нерасторжимы.
Грянула Отечественная война, и Алим Кешоков надел боевую гимнастерку, а в походной сумке лежала его первая поэтическая книжка «У подножья гор». Во фронтовом стихотворении «Счастье» он говорит:
И я вступил на путь бойца.
И нет пути тому конца.
В боях за Советскую Родину сложил свою голову учитель Кешокова — Али Шогенцуков. А его ученик в начале войны редактировал военную газету «За Родину» на кабардинском языке. В дни ожесточенных боев за Сталинград Кешоков стал работать вместе с даровитым балкарским поэтом Кайсыном Кулиевым в армейской газете. Здесь появились его очерки и рассказы на русском языке и переводы его фронтовых стихов.
Первая послевоенная книга Алима Кешокова называлась «Путь всадника». Так в Кабарде называют Млечный Путь.
Наездников умелых много тысяч
Добром земля могла бы помянуть,
Но кто из них сумел отважно высечь
На вечном небосводе Млечный Путь?
О, если б мне чудесный конь достался,
Не стал бы я на нем сидеть в седле:
Вскочил бы на хребет его, помчался
И Млечный Путь провел бы по земле.
(Перевод С. Липкина)
А разве нельзя сравнить с Млечным путем на земле дорогу, которую прошли на великой войне Кешоков и его товарищи по оружию? Это воистину Путь всадника. Недаром поэт обращается к своему фронтовому другу Кайсыну Кулиеву с такими строками:
Мы — всадники, что стремя в стремя
Летим, избрав нелегкий путь.
И волны поднимают время
И опускают нам на грудь.
(Перевод Я. Козловского)
Михаил Алексеев, по–моему, первым заметил, что образ всадника в творчестве Кешокова — это не просто дань горца традиционным мотивам, «это вечное, и притом стремительное, как бег скакуна, движение, без которого ни сам поэт, ни его герои… не мыслят жизни». Говоря о лирике кабардинского поэта, о его поэмах, пьесах и романах «Чудесное мгновение» и «Зеленый полумесяц», сложившихся в дилогию, Алексеев заключает: «В борьбе, в крови, в страшных муках люди пробиваются к самым высоким истинам, к той самой большой правде, которая уполномочила поэта Алима Кешокова заявить во всеуслышание:
На свете нет выше наших идей,
Так будем же лучшими из людей!»
Это же стремление окрылило кешоковские «Стихи–стрелы» (перевод С. Липкина). В них клокочет большая любовь и большая ненависть. Народная мудрость в миниатюрах поэта сочетается с природной наблюдательностью. Вот «Змеиный яд».
Змея войдет в реку, но воду не отравит:
Она свой страшный яд на берегу оставит.
А выйдет из воды — и яд опять возьмет,
Чтоб жалить каждого, кто эту воду пьет.
Некоторые «стихи–стрелы» по существу короткие басни, некоторые — развернутые афоризмы. В лучших из них поэт поднимается до философских обобщений. Такова «Буря»:
Поэт долгожданную бурю прославил,
За это поэта палач обезглавил,
Но, сделавшись бурей, поэтова сила
Могилу убийцы покоя лишила.
В этих емких четырех строчках — судьба Рылеева, Пушкина, Лермонтова и других любимых учителей кабардинского поэта. Конечно, не все кешоковские стрелы одинаково отточены. Но и на этот случай у него заготовлена улыбчивая миниатюра «Двуглавый Эльбрус»:
Иль ты обмолвился неточными словами,
Что замолчал навек могучий голос твой?
Уж если ты с двумя ошибся головами,
Как без ошибок жить с одною головой?
А. Кешоков и А. Твардовский
Кешоков не был бы Кешоковым, если бы не верил в торжество добра. Четырех строк ему хватило, чтобы написать автопортрет:
Считают земляки и старшие и младшие:
«Улыбку спрятал он в стихах. Алим хитер!»
Но то любовь: ее, как уголья горячие,
Кладу под самый низ, чтобы пылал костер.
Мы познакомились с Алимом Кешоковым, работая в приемной комиссии правления Союза писателей Российской Федерации. Я видел, как светлело лицо поэта, когда мы единогласно принимали в наш союз талантливого человека, как наш председатель досадливо хмурился, когда голоса разделялись и дальнейшая судьба такого человека представлялась неясной. Зато Кешоков бывал суров, когда речь шла о приеме человека случайного, скорее «пробивного», чем одаренного. И мне вспоминались замечательные строки кабардинского поэта:
