Сергей Кремлев - Россия и Германия. Вместе или порознь? СССР Сталина и рейх Гитлера
— С подачи русской эмигрантской прессы вас у нас числят германофилом, дорогой Мишель, — заметил Рур-Фервак.
— Уточним, дорогой Реми, — возразил собеседник. — Разве я был бы здесь, разве ездил бы в Лондон, если бы не считал, что советско-французский пакт, который ваша палата, надеюсь, ратифицирует, — . это наилучшая для нас политическая комбинация.
— То есть…
— То есть, Россия должна договориться с западными демократиями.
— Как это было и раньше, перед Великой войной? — Да. Разговор был с глазу на глаз, и так ли было все, рассказанное Ферваком, знали лишь сами Реми и Мишель… Но что интересно: Тухачевский вполне мог подобное и говорить… И при этом мог быть искренним как в разговоре в советском полпредстве, так и в разговоре за столиком парижского кафе. В ту «Великую» войну поручик Тухачевский не успел даже покомандовать ротой, как был пленен. В новой войне он имел шанс командовать всей армией России, а как минимум, играть в такой войне высшие командные роли и… И мог бы установить свою диктатуру путем прямого военного переворота как в случае военных успехов СССР, так и в случае неуспехов. В первом случае на него работала бы слава «красного Наполеона», а во втором — позор провалов, которые можно было бы списать на Сталина. Как это себе представлял не один лишь Тухачевсий, новая Большая война могла состояться в союзе с «западными демократиями» против Германии. К этому вел Литвинов… Именно так ведь и было с Первой мировой войной. А на то, что и в ту войну, и теперь России воевать с немцами было глупо и преступно по отношению к российским государственным интересам, Тухачевским и Литвиновым было плевать… Но мог ведь «выстроиться» и союз с Германией. А почему бы и нет? Он-то как раз России был и нужен! Так что комбинации могли быть разными — вплоть до противоположных. А какими они могли сложиться реально, Тухачевского, пожалуй, не очень-то и заботило… Он не только в стратегии, но и в политике, и в личной жизни явно исповедовал наполеоновский принцип: надо вовремя ввязаться в бой, а там посмотрим! ЗВАННЫХ, а точнее самозванных претендентов на высшую власть в огромной стране насчитывалось среди тех или иных оппозиционеров три. Тухачевский был тайно не прочь сыграть роль или военного диктатора, или «сабли Троцкого». Троцкий своих вождистских претензий не таил никогда. Зиновьев по привычке был готов играть вторую скрипку, но если бы Троцкий каким-то образом исчез с политического горизонта, то Зиновьев не отказался бы и от первой роли. Хотя этот «вождь» почти не котировался у военных. Оставались Троцкий и Тухачевский. Вот деталь — из показательных… Желчный по отношению к истории собственной же Родины биограф Тухачевского Борис Соколов приводит разведсводку эмигрантской врангелевской разведки от 15 февраля 1922 года, где говорится: «Единственная среда в России, которая могла бы взять на себя активную роль в деле свержения Советской власти, — это командный состав Красной Армии, то есть бывшие русские офицеры…. Тухачевский — человек выдающихся способностей и с большим административным и военным талантами… Сознавая свою силу и авторитет, мнит себя русским Наполеоном»… Соколов эту сводку комментирует с забавным «глубокомыслием» так: «Руководители врангелевской армии, казалось бы, должны были задаться вопросом: почему же служащие красным не использовали для переворота куда более благоприятное время гражданской войны, когда порой думали, что власть большевиков висит на волоске?». Однако тут явно забывается, что масса «бывших поручиков и штабс-капитанов, подполковников и генералов» как раз на полную катушку и использовала время Гражданской войны для активных попыток свержения Советской власти, но не в рядах РККА, а в рядах белой армии. Да и в рядах красных служило немало будущих перебежчиков к белым. Да и перевороты пытались устраивать. Достаточно вспомнить мятеж главнокомандующего Восточным фронтом бывшего подполковника Муравьева в июле 1918 года. Потому-то и доверяли «бывшим» с оглядкой. Потому-то и контролировали их. И в тех жестких условиях успешный заговор был нереален. Иное дело, когда ты облечен высшей властью, можешь спокойно и открыто пригласить «фронтовых товарищей» хоть на охоту, хоть на вечеринку, хоть на партию в шахматы… Советская власть победила, однако не окрепла настолько, чтобы все было окончательно предрешено в ее пользу. Недовольных много, внутри партии намечаются расколы… Политической оппозиции нужны штыки? Что ж — побудем штыками. Наполеон тоже начинал как штык Директории… А меня, Тухачевского, кличут в Наполеоны и справа, и слева… Эти мысли явно бродили в крутой лепки голове бывшего гвардейца… И он еще выше тянул свою шею, и так уже вытянувшуюся то ли от желания увидеть дальние свои перспективы, то ли от прилипшей к маршалу базедовой болезни. Соответственно, многолетний интерес эмиграции к Тухачевскому и его соратникам был вполне обоснован в том смысле, что «жареным» из этой среды действительно попахивало. Ошибались белоэмигранты лишь в том, что рассчитывали на Тухачевских как на собственное орудие. Вот тут уж — дудки! «Красные маршалы» если бы уж и выступили против Сталина, то под красными же лозунгами не во имя реставрации опереточного «Государя Владимира Кирилловича» или другого «…ича», а во имя собственной неограниченной власти. Троцкий был угрозой лишь как политик. Тухачевский — как военный лидер. Одно стоило другого, и дилемма «Троцкий или Тухачевский» действительно существовала… Любой вариант означал гибель страны, но был ли хоть один из них реален? Страна уже стала такой, что не дала бы себя погубить. В час кризиса она пошла бы за Сталиным, и поэтому троцкистско-тухачевские планы были авантюрой, заранее обреченной на провал. За исключением, правда, одного варианта развития событий — физического устранения Сталина в самом начале. Вот тут крах СССР был бы почти неизбежен. Уже потом возникла легенда еще и о «кировской» альтернативе Сталину, но так могли думать лишь наивные люди, плохо понимающие самые основы механизма возникновения и существования высшего политического лидера. Любитель красивых женщин Киров был такой же типичной фигурой второго ряда, как и Орджоникидзе, Дзержинский, Фрунзе, Рыков, Куйбышев, Бухарин, Каменев, Рудзутак, Пятаков, Томский. Конечно, Киров, как и Молотов, как Лазарь Каганович, не был бы государственным (подчеркиваю — государственным, а не р-революционным) лидером более слабым, чем любой из «троцкой» когорты, включая Льва Давидовича. Но крупный политический масштаб Кирова, Молотова и Кагановича, их кондиционность как политических руководителей трудящейся массы, полностью сказались в том, что они не мыслили себя на первых ролях взамен Сталина. Это было не угодничество, а ясное понимание своих возможностей. Кирова потому и устранили в декабре 1934 года, что он был опорой Сталина в ранее «зиновьевском» (читай — троцкистском) Ленинграде и не считал себя способным вынести с честью — не для себя, а для страны — бремя высшего руководства. Но и Троцкий, Зиновьев, Тухачевский лишь считали себя способными на лидерство в новой России. «Много званных, да мало избранных»… А если и «званных» мало, то сколько же тогда избранных? В России тогда такой был один. В свое время Дан говорил о Ленине, что невозможно противостоять человеку, который двадцать четыре часа в сутки думает об одном — о социалистической революции. Эта же характеристика полностью приложима и к Сталину, с той только разницей, что он двадцать четыре часа в сутки думал о социалистическом строительстве в стране, эту социалистическую революцию уже совершившей. Знаменитый эсер Виктор Чернов в марте 1924 года опубликовал в эмигрантском журнале «Воля России» статью о Ленине, из которой можно было сделать три вывода: об ограниченности самого Чернова, о закономерности политического краха его партии и… о безальтернативности Ленину как единственно возможному для России политику, способному в то бурное время Россию спасти, а не погубить. Теперь уже Сталин оказывался таким безальтернативным политиком, единственно способным не погубить Россию, а укрепить и возвеличить ее. Чернов писал о Ленине, которого хорошо знал. Однако то, что он писал, полностью относилось и к Сталину, которого он не знал: «Счастливая целостность его натуры и сильный жизненный инстинкт делали из него какого-то духовного «Ваньку-встаньку». После всех неудач, ударов судьбы, поражений он умел духовно выпрямляться. Его волевой темперамент был как стальная пружина, которая тем сильнее «отдает», чем сильнее на нее нажимают. Это был сильный и крепкий политический боец, как раз такой, какие и нужны, чтобы создавать и поддерживать подъем духа и чтобы при неудаче предупреждать зарождение паники, ободряя силою личного примера и внушением неограниченной веры в себя, — и чтобы одергивать в моменты удачи, когда так легко и так опасно превратиться в «зазнавшуюся партию», способную почить на лаврах и проглядеть будущие опасности. Он никогда не был блестящим фейерверком слов и образов (чем отличались Троцкий, Зиновьев, Бухарин. — С.К). Он бывал и неуклюж, и грубоват, он часто повторялся. Но в этих повторениях, и в грубоватости, и в простоте была своя система и своя сила. Сквозь разжевывания пробивалась живая, неугомонная, волевая стихия, твердо шедшая к намеченной цели. Его охотно считали честолюбцем и властолюбцем; но он был лишь естественно, органически властен, он не мог не навязывать своей воли, потому что был сам заряжен «двойным зарядом» ее, и потому, что подчинять себе других для него было столь же естественно, как центральному светилу естественно притягивать в свою орбиту и заставлять вращаться вокруг себя меньшие по размеру планеты, — и как им естественно светить не своим светом, а отраженным. Плебей по привычкам и натуре, он оставался прост и натурален в своем быту после октябрьского торжества так же, как и до него». Чернов, правда, ошибся, определяя Ленина как «плебея», хотя он здесь всего лишь хотел сказать, что в Ленине-де не было утонченности. Нет, она была! Ни Ленин, ни Сталин не были простыми натурами. Именно врожденный аристократизм как высшая форма естественности при полном отсутствии позы, сквозит в каждой фотографии Ленина. Сталин же… Маршал авиации Голованов как-то вспоминал об одном необычном обеде у Сталина. За столом сына сапожника сидел Черчилль — прямой потомок герцога Мальборо. Англичанин начал с того, что налил в большую рюмку, стоящую перед Сталиным, армянский коньяк. Сталин ответил ему тем же, и… «Тосты следовали один за другим, — пишет Голованов. — Сталин и Черчилль пили вровень. Я слышал, что Черчилль способен поглощать большое количество горячительных напитков, но таких способностей за Сталиным не водилось. Что-то будет? Черчилль на глазах пьянел, а в поведении Сталина ничего не менялось. Видимо, по молодости я слишком откровенно проявил интерес к состоянию двух политических деятелей и очень переживал, чем все это кончится. Встреча подошла к концу. Все встали. Черчилль покинул комнату, поддерживаемый под руки. А я стоял, как завороженный, и смотрел на Сталина. Конечно, он видел, что я все время наблюдал за ним. Подошел ко мне и сказал: «Не бойся, Россию не пропью. А вот Черчилль будет завтра метаться, когда ему скажут, что он тут наболтал». И твердой, неторопливой походкой вышел из комнаты»… Черчилль был по привычкам патрицием, по натуре же — плебеем, слугой «золотого» меньшинства. Сталин был прост по привычкам, но обладал тем величием, которое дается только благородной душе, служащей благородному делу. А Троцкий, Бухарин, Куйбышев, Рыков, Литвинов-Валлах, Ворошилов, Черчилль, Рузвельт, Жуков и десятки других политических фигур — современников Сталина?… У всех них были слабости, мелкие пристрастия, страстишки. Если не из каждого, то из каждого второго абзаца статей Бухарина выпирало: «Ах, какой я умный и остроумный». У Троцкого рефрен был другой: «Ах, какой я главный!» У Черчилля: «Какой я дальновидный и безупречный!». Штампованная улыбка Рузвельта должна была убеждать, какой он «свой парень». Поведение Сталина, выступления Сталина, тексты Сталина говорили: «Вот МЫ. Вот НАШИ задачи, и вот как НАМ надо их решать». Тухачевский делал скрипки. Умилительно? Возможно… Черчилль выкладывал кирпичные стены. У Сталина же, практического социального реформатора с уникальными возможностями, было лишь одно увлечение, одна страсть — укрепление России, во главе которой он стоял. Сталин не терпел ворон. Зато на его даче было множество ручных белок. Задумаемся, читатель: мог ли он выбрать себе лучших друзей из меньших наших собратьев? Собаки, и даже кошки, требуют для себя части души, но политик, живущий для трудящихся, просто не имеет права расходовать душевные силы на что-то иное, кроме самих людей. Лошади? Это или право прирожденного конника, или прихоть аристократа. А вот милая русская зверушка, мгновенно сметающая с души хлам и усталость своим рыжим роскошным хвостом? Какой точный и человечный выбор — белка на руке у Сталина. Сама доверчивость на руке у того, кто мог оценить ее именно потому, что очень хорошо знал цену права на доверие. Вот так же, порой на уровне инстинкта, чутья, доверяли Сталину массы. И партийные, и народные. Троцкий тяготел к партийной элите и вообще к элите. Сталин же вышел из народа, а свой партийный авторитет обретал… Впрочем, об этом пусть лучше расскажет Семен Веращак, бывший эсер, а в двадцатые годы — эмигрант. В парижской газете Керенского «Дни», в номерах за 22 и 24 января 1928-го он опубликовал о Сталине два фельетона. Что мог, казалось бы, написать о Сталине его политический враг? А вот что… «Я был еще совсем молодым, когда в 1908 году бакинское жандармское управление посадило меня в бакинскую Баиловскую тюрьму. Тюрьма, рассчитанная на 400 человек, содержала тогда более 1500 заключенных. Однажды в камере большевиков появился новичок. И когда я спросил, кто этот товарищ, мне таинственно сообщили: «Это Коба» (Сталину было тогда тридцать лет. — С.К.). Живя в общих камерах, поневоле сживаешься с людьми и нравами. Тюремная обстановка накладывает свой отпечаток на людей, особенно на молодых, берущих примеры со старших. Бакинская же тюрьма имела огромное влияние на новичков. Редкий молодой рабочий, выйдя из этой тюрьмы, не делался профессионалом-революционером. Это была пропагандистская и боевая революционная школа. Среди руководителей собраний и кружков выделялся и Коба как марксист. В синей косоворотке, с открытым воротом, всегда с книжкой. В личных спорах Коба участия не принимал и всегда вызывал каждого на «организованную дискуссию». Эти «организованные дискуссии» носили перманентный характер. Марксизм был его стихией, в нем он был непобедим. Не было такой силы, которая выбила бы его из раз занятого положения. На молодых партийцев такой человек производил сильное впечатление. Вообще же в Закавказье Коба слыл как второй Ленин. Отсюда его совершенно особая ненависть к меньшевикам. По его мнению, всякий, называющий себя марксистом, но толкующий Маркса не по-большевистски, — прохвост. Он всегда активно поддерживал зачинщиков. Это делало его в глазах тюремной публики хорошим товарищем. Когда в 1909 году, на первый день Пасхи, 1-я рота Сальянского полка пропускала сквозь строй, избивая, весь политический корпус, Коба шел, не сгибая головы под ударами прикладов, с книжкой в руках»… К слову сказать, в Баку Сталин после возвращения с V Лондонского съезда РСДРП 1907 года в газете «Бакинский рабочий» опубликовал «Записки делегата», где писал, что большевики — по преимуществу русские, имеют поддержку развитого промышленного пролетариата России, а меньшевики — по преимуществу евреи, популярны в отсталых губерниях, например, на Кавказе. Коба шутливо замечал тогда: «Не мешало бы нам, большевикам, устроить в партии погром». ВИКТОР Чернов признавал, что «в лице Ленина сошел в могилу самый крупный характер из выдвинутых русской революцией». Это так, но в лице Сталина Россия имела второй наиболее крупный характер, стоящий на стороне трудящихся. К началу 1930-х годов стало ясно, что это теперь и единственный такой первостатейно крупный характер, отвечающий требованиям эпохи наиболее полно. К сожалению — наиболее полно, это не абсолютно полноценно. Сталин был почти безошибочен в выборе внутренней политики, но внешнеполитическая линия СССР была далеко не так безупречна. Впрочем, в том была не столько его вина, сколько драма. Государственные интересы СССР требовали прочного союза с Германией, но идеологические причины делали его все менее возможным, по мере того как Германия уходила в сторону Гитлера и нацизма. Это обстоятельство не было непреодолимой помехой само по себе, но идя на сближение с рейхом фюрера во внешнеполитической линии СССР, Сталин рисковал бы своими внутренними позициями. Троцкий и так не раз пытался изобразить Сталина «буржуазным соглашателем». Не хватало только стать еще и «пособником германского фашизма». А «подставляться» под такие обвинения Сталин не мог. ПРИХОДИЛОСЬ работать над внутренним строительством Союза в расчете на то, что его успех развяжет руки и для верной внешней политики в Европе.
