Дмитрий Быков - На пустом месте
Я очень долго не хотел писать этот текст. Есть люди, с которыми опасно конфликтовать – испражнения-то смоешь, но запах, запах останется. Однако процесс зашел слишком далеко. Есть идеи, которые мне по старой привычке дороги. И мне невыносимо видеть, как они все прочнее отождествляются с людьми неприличных взглядов и манер.
«Оставим за рамками брызги и визги, которые несутся из Интернета небольшой группки (я подсчитал – семнадцать человек, которые упорно, на разных сайтах и блогах пытаются повизжать) – ну, если люди хотят повизжать, это их история и факт их биографии». «Далее, что там было за эфиром у них – это вообще не вопрос главного редактора, что там у них сложилось-не-сложилось – мне это не интересно». «Во-первых, кадрами занимаюсь я, Леонид, забыл у вас спросить, что мне делать с кадрами – вот совсем забыл. Сколько надо пархоменков, столько и будет. Запомнили? Запомнили». «Ваня, я ношу фамилию своего отца, и отчество своего отца, и не собираюсь вам объяснять про моего отца ничего». «А по внешнему облику вы выглядите стопроцентным семитом» – ну это вопрос девушек, которые меня любят, Ваня. А не ваш вопрос». «Прошу Бенедиктова посмотреть, как Бычкова разговаривает с Прохановым,- она не дает ему слова сказать» – это не так, Клавдия, это вам так кажется. Просто вы больше любите Проханова, а не Бычкову, а я – наоборот». «Что касается проблемы инвалидов по зрению – что вы называете проблемой? Что вы называете «обсуждается»? Есть инвалиды по зрению, и есть инвалиды не по зрению. Что значит – обсуждается или не обсуждается? Обсуждать можно – нехватка чего-то. Вы нам должны говорить – нехватка чего-то». «Владимир, холодная вода на кухне. Открываете кран, чашку и пьете. Потом еще раз, и еще раз». «Аркадий, холодная вода. На кухне. Открываете кран, наливаете один стакан, выпиваете. Потом другой стакан выпиваете. Потом ложитесь спать. Вот видите, с кем приходится общаться? Это остальным говорю – ну, что с ними делать? Ничего. А вы говорите – зачем вы с ними возитесь? Затем. Как дети». «Меня развращают девушки, которые работают на «Эхе Москвы», вот кто меня развращает».
Это что такое? Это барин проводит прямую линию с крепостными, отвечая на их вопросы? Это холопья пришли к парадному подъезду с накопившимся и наболевшим? Это десятилетний школьник играет с одноклассниками в Большого Босса, реализуя детские комплексы? Что это за поток пошлости и хамства, несущийся в эфир и выкладываемый потом в виде транскрипта? Это Алексей Венедиктов, главный редактор радиостанции «Эхо Москвы», общается со слушателями в прямом эфире, заменяя в качестве ведущего Евгению Альбац, уехавшую в отпуск, как гордо сообщает начальник, в саму Америку.
Хамство «Эха» вошло в пословицу, и не стоило бы подробно разбирать именно этот аспект проблемы. В конце концов, после инцидента с Анной Арутюнян все стало настолько ясно, что проблема перестала обсуждаться как таковая: был продемонстрирован стиль, он теперь постоянен, другого не будет,- ну и спасибо, что вообще терпите нас, грешных. Напомню кратко обстоятельства этого скандала – Евгения Альбац позвала в студию молодую журналистку, опубликовавшую в «Moscow Times» статью об Анне Политковской. В статье всего-то и говорилось, что Политковская была не столько журналистской, сколько правозащитницей, чрезвычайно субъективной и пристрастной. Арутюнян предупредила, что готова разговаривать о юридических проблемах свободы слова, а не о Политковской: в области свободы печати она экспертом является, а в области биографии и деятельности Политковской – нет. Редактор Евгении Альбац на это условие согласился, после чего, как вы понимаете, с Арутюнян разговаривали исключительно о Политковской. Разговора, собственно, никакого не было – на девушку втроем насели сама Альбац, Сергей Соколов («Новая газета») и Юрий Рост, который в силу долгого журналистского опыта и врожденного мужского достоинства все-таки вел себя на этой передаче приличнее других. Не стану пересказывать всего тем более что все желающие давно ознакомились с транскриптом передачи -http://www.echo.msk.ru/programs/albac/46950/. Это такая прелесть, что цитировать пришлось бы все. Особенно впечатляет, конечно, прокурорский тон – на фоне откровенной растерянности Арутюнян, чьим родным языком является английский. После программы Евгения Альбац сообщила Анне, что связалась с ее американскими работодателями и настоятельно посоветовала больше Анну не печатать. «А теперь – вон отсюда!» – так завершила она разговор.
Кого-то все это, вероятно, удивило, но мне удивляться было решительно нечему. Евгения Альбац уже кричала мне однажды: «Вон отсюда, ваше присутствие мне противно!» – но дело происходило в самолете, и выполнить ее просьбу я не мог при всем желании. Отказывать женщине всегда тяжело, и этот случай, сами понимаете, камнем лежит на моей совести. Но если бы я вышел, самолет бы разгерметизировался и хуже стало бы именно Евгении Альбац. Я-то, стремительно летя к земле, испытал бы только облегчение. Столько проблем решились бы одним махом! Вы, естественно, спросите, почему ей было так неприятно мое присутствие. Может, я ей личную гадость сказал, или там буянил спьяну, со мной и не такое бывает… А летели мы из Грузии, куда Ксения Пономарева возила довольно большую группу журналистов для ознакомления с прекрасной жизнью, наставшей после воцарения Саакашвили. Бадри Патаркацишвили был тогда еще не в оппозиции, активно помогал грузинской экономике и лично Михаилу Николаевичу, и прием, который он нам устроил, заставил бы Лукулла завистливо облизываться. Я все это кушал, мой грех, и на другой день кушал, но в самолете позволил себе усомниться в благотворности Михаила Николаевича для грузинской экономики в целом. Потому что у меня в Тбилиси есть и другие знакомые, кроме Патаркацишвили. И время от времени они сообщают мне, как живут. Вот тут-то Евгения Марковна и потребовала, чтобы я покинул самолет или хотя бы салон, в котором она находилась. Но я не покинул. Там еще много сидело хороших людей, с которыми мне интересно было общаться. Так что салон покинула она. К сожалению, Анне Арутюнян не хватило сообразительности – или наглости?- спокойно ответить: «Знаете, я как раз сейчас никуда не спешу. Поэтому если вам что-то не нравится, можете удалиться сами».
Ничего нового не происходит. Все, кто лично наблюдал Сергея Пархоменко (экс-главного редактора «Итогов», ныне ведущего кулинарной колонки в «Большом городе»), примерно представляют себе его манеры и стиль общения. На прямой вопрос, сколько ему платят за выполнение политического заказа – вопрос, согласен, оскорбительный, но слушатель имеет право высказать свои подозрения,- Сергей Пархоменко вполне может ответить:
«Вот Варфоломею, который у меня спрашивает: «Сколько вам платят иммигранты за их защиту?» – отвечу, что зависть – чувство нехорошее. Все равно, Варфоломей, мне платят за каждую минуту разговора с вами больше, чем вы заработаете за всю свою жизнь, потому что вы – человек ничтожный и никчемный».
Да на что уж рассчитывать врагам, если они с друзьями-единомышленниками общаются в не менее лихом стиле:
«Какая-то Норкина тут клянется мне в любви по поводу того, что я сказал про Клинцевича,- дескать, вот выражает мне таким образом свою солидарность. Ну, хорошо мне, что ли, как-то найти эту Норкину и ответить ей тем же?» (http://www.echo.msk.ru/programs/sut/46791/).
Нет, не надо, Боже упаси. Норкина-то чем вам не угодила…
Все это, повторяю, давно уже норма. Это такой стиль. И здесь у меня возникает естественный вопрос: а зачем этот стиль? Я ведь и сам был однажды приглашен на «Эхо» на расправу, или, цивильнее выражаясь, на правеж: написал в «Литературной газете» – она была еще приличной, не-поляковской,- о грубых фактических ошибках в одном эховском литературном материале. Полемизировали со мной в эфире Николай Александров и Сергей Бунтман. К обоим я отношусь вполне уважительно – кстати, Бунтман на фоне прочих ведущих «Эха» производит еще вполне приличное впечатление, не опускаясь до прямого хамства. Культурология, все такое. Но этот прокурорский прищур я запомнил хорошо, равно как и тактику «двое на одного». Со мной, по моим габаритам, лучше в самом деле общаться вдвоем. Я не Аня Арутюнян, скромная девочка с родным английским. Ни малейшего желания как-либо контактировать с «Эхом» у меня с тех пор не возникало. Я получил – и не только на своем опыте – полное представление о манерах, приемах, принципах и прочих ноу-хау героической радиостанции, а также о привычке ее ведущих авторов позиционировать себя в качестве совести журналистского сообщества.
Об этом достаточно подробно написал Олег Кашин, добавить нечего. Он, правда, недооценивает таланты Евгении Альбац: у нее было много заслуг, она автор весьма серьезных публикаций – как по истории спецслужб, так и по экономике. Что эти публикации предсказуемы и субъективны – вопрос другой: пристрастность – не самый страшный порок для журналиста. А вот манеры, стилистика, безмерность самоуважения – это да, это еще Булат Окуджава отметил, посвятив Евгении Марковне «Песенку для Жени Альбац». «А индульгенций не выпрашиваю, теперь иные времена». Если бы Евгения Марковна, работавшая с Окуджавой в комиссии по помилованию, была чуть более дальновидна и чуть меньше упоена собой, она поняла бы, что Окуджава отозвался о ней вовсе не комплиментарно: в цитированном стихотворении слышится прежде всего затравленный, подпольный снобизм – вот, дорвалась! И теперь уже ни у кого не выпрашиваю ни индульгенций, ни разрешений! Наше время пришло; и этот подспудный, но внятно слышимый лозунг- «Гуляй, братва, теперь Наша воля!» – слышался во всех эфирах «Эха» в девяностые годы. Когда времена сменились, на смену этой барственной самоуверенности пришло хамство. Ведущие подобраны именно с таким расчетом. Нежность и восторг – для своих, и все это пылко, на грани экзальтации; чужим достается вполне дворовая, с блатным подвизгом злоба. У нашей демократии всегда был неистребимый привкус блатоты – что в экономике, что в журналистике, что в культурных пристрастиях.
