Владимир Бушин - Во дни торжеств. Острые вопросы в юбилей Победы
Отрадно было видеть среди награжденных Юрия Лощица. Когда‑то с большим энтузиазмом он обрушился на меня за то, что я одного здравствующего священнослужителя назвал святым отцом. Он не знал, что есть высокая церковная процедура причисления покойного подвижника или страстотерпца к лику святых, но есть и житейское обыкновение, согласно которому здравствующего священнослужителя называют святым отцом. Примеры этого можно видеть в сочинениях многих писателей прошлого хотя бы от Пушкина до Лескова, до Чехова. Так, в «Борисе Годунове» летописец Пимен рассказывает Григорию:
Задумчив, тих сидел меж нами Грозный,
Мы перед ним недвижимо стояли,
И тихо он беседу с нами вел.
Он говорил игумену и братье:
«Отцы мои, желанный день придет,
Предстану здесь алкающий спасенья.
Ты, Никодим, ты, Сергий, ты, Кирилл,
Вы все — обет примите мой духовный:
Прииду к вам, преступник окаянный,
И схиму здесь честную восприму,
К стопам твоим, святой отец, припавши».
Святым отцом царь назвал присутствующего здесь игумена. Надо полагать, теперь Ю. Лощиц в этом разобрался, А иначе какая же премия имени равноапостольных святых?
Но дело не в этом, гораздо важнее то, что патриарх Кирилл обратился к новым лауреатам — к Юрию Бондареву, Александру Сегеню и Юрию Кублановскому — с речью, в которой сперва посетовал: «Часто ли у нас в главных героях литературных произведений святой человек?» Действительно, но мало того, бывают и подделки. Вот архимандрит Тихон, член Изборского клуба, три года тому назад написал большую книгу «Несвятые святые». Она не только дымится тупой и злобной антисоветчиной, но автор еще и пытается выдать за «святых» Булата Окуджаву, ликовавшего при виде расстрела Дома Советов, Андрея Битого, объявившего со страниц «Литературки», что нам пора отдать Сибирь «мировому сообществу» и т. д. Выразив сожаление сегодняшней картиной, патриарх затем настоятельно призвал награжденных «создавать образ святого человека».
Награжденные выступили с ответным словом. Я, к сожалению, не читал книг Ю. Кублановского и А Сегеня, не знаю, каковы они как мастера слова. Первого созерцал только по телевидению с унылыми антисоветскими речами. О втором помню только, что он однажды обозвал Льва Толстого то ли предателем, то ли изменником, что и могло, пожалуй, послужить ключом к нынешней премии. Как же! Ведь у Толстого с церковью были столь серьезные нелады, что он получал письма с угрозой убийства, если к назначенному сроку не исправится, а Иоанн Кронштадтский в 1908 году истово молил Бога о смерти писателя в ближайшие две недели. Но Господь в своей неизреченной мудрости решил иначе: восьмидесятилетнему Толстому даровал еще два года плодотворной жизни, а протоиерей, который был помоложе писателя, через две недели, как говорят французы, сыграл в ящик.
Да, недостаточно я знаю этих, видимо, выдающихся писателей и потому не могу предположить, что они могли сказать патриарху в ответ, но книги прославленного Юрия Бондарева, моего однокашника по Литературному институту, мне хорошо известны. И от него можно бы ожидать, что, поблагодарив за призыв, он скажет патриарху, что к нему его призыв изрядно запоздал, ибо он давным‑давно вывел целую галерею именно святых русских людей — бесстрашных защитников родины. Это герои его романов «Батальоны просят огня» (1957), «Последние залпы» (1959), «Горячий снег»(1969), «Берег» (1975), «Выбор» (1980)… Это истинные святые русские офицеры Княжко, Васильев, Никитин… Родные братья таких же святых великомучеников, как Зоя Космодемьянская, Матросов, Карбышев, Яков Джугашвили… Известно ли его преосвященству, когда батальоны просят огня, знает ли он, что снег может быть горячим, жгучим, пылающим?..
Одних только Героев с Золотой Звездой на войне оказало около 13 тысяч. А сколько без Звезд!.. Крайне странно, что после самой великой войны и самой великой победы в истории нашего народа, победы, спасшей родину, мир и христианство, русская церковь не нашла возможным причислить к лику святых ни одного из многих миллионов истинных героев и мучеников. Можно понять, почему это не произошла в советское время. Но теперь‑то, когда президент стоит в церкви со свечкой, почему? За четверть века — почему? Партийность мешает, как когда‑то в чем‑то мешало порой дворянское происхождение, что, впрочем, не помешало многим из дворян добиться немалых успехов и оказаться на большой высоте. Ульянов‑Ленин, Дзержинский, Орджоникидзе… Да что там! Возьмите хотя бы всех Михалковых. Были‑то мелкопоместные, а как развернулись!
Да, Зоя Космодемьянская (1923–1941) и Александр Матросов (1924–1943) были комсомольцами, а генерал‑лейтенант, бывший царский офицер Карбышев Дмитрий Михайлович (1880–1945) и Яков Иосифович Джугашвили были членами партии. И это для церкви каинова печать? Какая бездна между церковью, проповедующей любовь, справедливость, и народом с его героями и мучениками, победами и горем… А ведь как имена святых советской эпохи способствовали бы единению народа.
Я бы лично ежедневно молился святой Зое…
Слово Сталину, гады!
23 февраля по первой программе телевидения нам показали в записи состоявшийся 20 числа большой концерт из кремлевского Дворца Съездов, посвященный Дню Красной Армии. В зале сидели увешанные орденами 88‑95‑летние ветераны Великой Отечественной войны. Вначале с разумно краткой речью выступил президент. Дикция у него нормальная, артикуляция — тоже. Говорил хорошо, умело, без запинки; говорил о том, что всем хорошо известно, и умолчал о том, что тоже все знают, например, не назвал ни одного прославленного советского полководца и, конечно, Верховного Главнокомандующего; не упомянул ни одного легендарного героя, ну, хотя бы трижды Героя маршала авиации Александра Покрышкина или святую мученицу Зою; не повернулся язык, поскольку все они были советскими людьми и почти все — коммунистами и комсомольцами. Не повернулся, потому что на языке‑то был типун Чубайса.
Словом, выступление было образцом вялотекущего пустозвонства, хотя и были в нем едва ли не клятвенные обещания, заверения защитить правду о Победе, разоблачить лжецов, свято беречь память о героях, были даже угрозы дать отпор клеветникам, но мы это слышим уже много лет и цену таким заверениям знаем.
Потом начался многокрасочный концерт. Было много зажигательных плясок.
Баба встала на мысок,
А потом на пятку.
Стала русского плясать,
А потом — вприсядку…
Прозвучали, как родное, незабываемое, старинные советские песни: «Хотят ли русские войны», казахский хор (все равно родные) замечательно спел бессмертную «Катюшу», три молодых девушки трогательно проворковали трогательную песню
Вы солдаты, мы ваши солдатки.
Вы служите, мы вас подождем…
Однако иной раз раздавалось кое‑что неуместно. Так, кто‑то положил на музыку стиха Б. Окуджавы, и мы услышали:
Ах, война, что ты, подлая, сделала…
Мы называем эту войну Отечественной, священной, а тут, видите ли, подлая. Словно она с неба свалилась и никто в ней не виновен. Окуджава был глуховат к русскому слову, о чем мне довелось когда‑то писать и в «Литературной газете» и в журнале «Москва», и тут он не нашел нужных слов для выражения трагизма войны, взял первое, что пришло на ум. А истинно подлым было внезапное ночное нападение немцев на нас вопреки двум договорам, начисто исключавшим возможность этого, подлостью было убийство и угон в рабство мирных жителей, бандитизмом были голодомор наших пленных, разрушение городов и сел, ограбление страны.
Зазвучали и стихи о войне, и прекрасные строки Льва Толстого из его знаменитых «Севастопольских рассказов». Но тут же, сразу после Толстого нам вдруг впарили что‑то о Крыме и Солженицыне. Какое соседство! Вам, г‑н президент, очень к лицу соседство с такими фигурами, как Солженицын, Чубайс, Сердюков, Новодворская, оплаканная вами. А Льву Толстому — соседство с Солженицыным на одной картине подобно соседству на ней Льва с крысой.
Если уж упомянут Крым, Севастополь, то нельзя не вспомнить, что поручик Толстой, защищавший город на знаменитом Четвертом бастионе и получивший орден святой Анны, писал 4 сентября 1855 года своей родственнике Т.А. Ергольской: «Я плакал, когда увидел город объятым пламенем и французские знамена на наших бастионах».
А Солженицын, по его выражению, «озвенелый зэк», плакал хоть когда‑нибудь в жизни, хоть над какой‑нибудь утратой? Представьте себе, плакал… Когда они с Н. Решетовской жили в Рязани, у них в 1965 году появилась дача в подмосковной деревне Рождество‑на‑Истье. Александр Исаевич не мог нарадоваться на такое приобретение: «Первый в жизни свой клочок земли, сто метров своего ручья!..» Он подолгу всласть жил на даче, самозабвенно сочинял там свои полубессмертные нетленки, умиленно наблюдал за природой. Это блаженство продолжалось и после того, как, по словам Людмилы Сараскиной, его биографа, в конце ноября 1968 года произошло «сближение с С.Д. Светловой» и разрыв с предпенсионной супругой. Да, сочинитель разошелся почти с пенсионеркой и повязал себя узами Гименея почти с комсомолкой. Но по прошествии времени, когда удрученная пенсионерка пришла в себя от неожиданного удара, вдруг выяснилось, что клочок‑то земли с хрустальным ручьем совсем не «свой», а бывшей супруги, ветеранши труда, ибо приобретался он в ту пору, когда ее доцентский заработок в шесть‑семь раз превосходил то, что муж добывал себе на пропитание. Он бдительно охранял свое время для сочинения 50‑томного собрания сочинений.
