Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2007 #6
Я незаметно задремал, а когда открыл глаза, казак и полицейский сидели, обнявшись, и протяжно пели:
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы все время мимо
В своего стрелял коня…
Песню белогвардейцев, уходивших из Крыма.
На перроне в Дебальцево - уже добрались до Донбасса - выпили за то, чтобы никогда больше не оказаться на линии фронта, чтобы все утряслось на просторах нашей общей Родины.
Вскоре вернулись на Дон и другие казаки, и почти у всех возник вопрос: на что жить? Почти все заводы и фабрики в “рыночной” России стояли, а те, что работали, дышали на ладан.
Одиннадцать казаков 18-го полка взяли охранниками на завод синтетического каучука. Грязное производство и загазованность - но ничего не поделаешь. Теперь казаки по графику ходили охранять заводскую территорию. Зарплату им положили по пять тысяч рублей в месяц.
Казаки проработали месяц - денег не заплатили.
Проработали второй…
Кончилось тем, что казаки бросили охранять завод и разбрелись кто куда. Бураков уехал в посёлок Воля и оттуда наезжал в город к дружкам. Лемской устроился в бане массажистом… Я был в отчаянии: казаки брошены, денег нет, лишь наш атаман Морчев почивает на лаврах. А мог бы заняться делом.
Что оставалось? Мы стали готовить сход, чтобы переизбрать атамана.
Но вспыхнула война в Абхазии!
Грузинские войска захватили побережье, высадили десант в Гаграх. Среди казаков пронёсся клич: едем в Абхазию!
В Абхазии были места, куда грузины не дошли, хотя, с одной стороны, взяли Гагры, а с другой - Сухуми. Это Новоафонский монастырь. Он находится в низовье горного ущелья. Если из него смотреть на море, то виден залив в Сухуми. Грузины установили на мысу гаубицы и обстреливали монастырь. Но снаряды большей частью разрывались перед монастырской стеной. Попадали и на территорию обители, но вреда не причинили.
В то время в монастыре находился госпиталь: в храмах и кельях стояли носилки с ранеными. Я помогал больным. Своей энергией меня поражал игумен монастыря отец Виссарион. Стрелой проносился из одного края монастыря в другой, а под рясой у него всегда болталась кобура с маузером.
Он показывал маузер:
- Божья пушка…
Боец-монах! Такого только и слушаться…
Казаки стояли недалеко в лагере. Каждый день они с 35-килограммовыми мешками бегали в горы, готовясь к предстоящим боям. В лучшую сторону изменился Лемской - мало кто мог опередить этого возмужавшего земляка. Однажды я попробовал пронести мешок, но пробежал не более километра и понял, что такой нагрузки не выдержу. Мне стало горько за себя - я постарел.
Вскоре казаки высадились в тылу противника и две недели удерживали плацдарм. “Как они там?” - у меня жгло сердце. Спадала огнем со лба испарина. Окажись я с ними, может, и совершил бы свой подвиг, равный поступку гвардейца, закрывшего друзей от гранаты. Но не судьба. Раненых в монастыре прибывало. Уход за ними отвлекал меня от клокочущих мыслей и заполнял все дни напролет. Так прошло знойное, полное тревог и переживаний лето. Одно за другим потянулись известия об освобождении сёл, форсировании рек, и, наконец, взятием Сухуми абхазская война закончилась.
Второй раз мы возвращались победителями. После этого на вопрос: “Казачество - глупость или нет, средневековое, примитивное явление или насущная необходимость?” - ответ напрашивался сам: “Казачество - востребованное во все времена братство”.
Если спросить: “Так в чем секрет казачества?” - В порыве сердца… В братстве… В готовности всегда, как говорится, встать “за нашу и вашу свободу”. В том, чем всегда славилась славянская душа!
Мозаика войны
ТАТЬЯНА БАЛАКИНА ДЕТСТВО ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ
Из книги воспоминаний “Исповедь”
Июньским днём 1941 года двенадцатилетняя московская девочка Таня Гордеева приехала в Минск в гости к бабушке. А в начале июля по улицам Минска уже грохотали немецкие танки. Счастливое и беззаботное детство в один момент было перечёркнуто войной и оккупацией. И не только оккупацией. 5 мая 1942 в дом Таниной бабушки ударили тяжёлые приклады. Ворвавшиеся фашисты устроили повальный обыск и… нашли стихи маленькой девочки, в которых она писала о ненависти к захватчикам-фашистам, о Сталине, о Красной армии, которая скоро разгромит врагов, о любви к родине, о родной Москве… С этого момента судьба Тани стала судьбой малолетней узницы фашизма: она оказалась за колючей проволокой концлагеря смерти.
Панцерказарма
…Сильный удар в лицо - и мгновенно что-то горячее, липкое потекло по губам, а я оказалась отброшенной этим ударом в противоположный угол казармы. Пытаюсь открыть глаза, но правый глаз не открывается - заплыл от удара. Правая ноздря разорвана, выбит верхний зуб. Я вся залита кровью. А надо мной раздаются звуки злобной немецкой речи. Приоткрытый левый глаз видит блестящие сапоги фашиста. Голову поднять я не в состоянии, боль пронзает всё тело.
Пнув меня ногой напоследок, фашист разворачивается и уходит.
Я едва разглядела его худую фигуру, длинные руки и ноги. Мелькнуло удивительно уродливое лицо со страшным оскалом огромных редких зубов. Впоследствии я узнала, что это был сам начальник лагеря Адольф Штибенг, изверг и садист.
А тут - я, бедненькая девочка с разбитым лицом, по которому вперемешку с кровью льются горькие слезы обиды и боли. Я ненавижу вас, гады ползучие! Нет! Нет! Никогда не подчинюсь вам!
И вдруг послышались далекие голоса. Вот они все - уже звучит за окнами звонкая русская речь.
- Дивитесь, девчата, никак в нашем полку прибыло! - услышала я. - Ничего, малыш, привыкай, здесь и не такое бывает.
Так я познакомилась с Верой - миловидной девушкой с русыми косами и удивительными зелёными глазами. Она была тут за главную.
Все столпились вокруг. По ее команде быстро принесли таз с водой, белую тряпицу. Меня обмыли, прижгли ранку. Развязав мой узелок, переодели в другую кофточку, а окровавленную одежду замочили в ведре. Всё делалось молча и быстро, никто не ахал и не охал. Никто меня не жалел. А мне так хотелось в тот момент, чтоб меня пожалели и погладили по головке, которая так болела.
Начались лагерные будни. В казарме нас было 50 девушек, все были разделены по парам. Работали мы по 12 часов в сутки с одним часовым перерывом. Кормили нас один раз в сутки в 7 часов вечера. Давали миску баланды и кусок жмыха, который назывался “хлебом”.
Непосильным был труд. Возили вагонетки, пилили доски, таскали кирпичи, рыли ямы. Как я узнала значительно позже, немцы начинали здесь строить автозавод. Строила немецкая организация ТОДТ, где специалисты были немцы, все рабочие - наши военнопленные, а мы - молоденькие девушки, женщины, мы были на вспомогательных работах.
Только в первое время мне казалось, что все пленные - это забитые, безгласные люди, но на самом деле в лагере была своя тайная жизнь, я почувствовала это вскоре.
Как-то ночью загорелся барак, где хранились медикаменты для немецкого госпиталя. Сгорел начисто! Ликование девчат было явным. Но расправа не замедлила.
На пороге комнаты появился Штибенг с двумя солдатами. Нас построил всех перед нарами. Он прошёлся по ряду, перед каждой девушкой замедляя шаг и заглядывая своим страшным пронзительным взглядом в лица.
- Ты, ты, ты - выходи! - крикнул он по-русски, тыкая пальцем в грудь своим жертвам. Пятерых девушек увели, среди них и Веру. А через три дня вернулись только три: Вера, Шура и Люда. Двоих мы больше не видели. Девушки были в страшном виде - избиты, растерзаны. Мы подавленно молчали. Вдруг Вера: “А ну, дивчины, поспиваем-ка писни!” Она была украинкой. И запела тихо, красивым голосом: “Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца!..” - Мы подхватили. Потом пели “Там, вдали, за рекой…”, “Три танкиста”.
В барак вломились немцы: “Руих! Замолчать!”. А мы пели всё громче и громче. А на моём лице отражалась, видно, такая ненависть, что один немец подошёл ко мне, схватил за руку и толчком выбросил за дверь. Вера бросилась за мной, но её оттолкнули.
Так довелось мне познакомиться с местом наказания для непокорных. Это был подвал огромной кирпичной водонапорной башни, весь заполненный крысами. Вывели меня оттуда только через сутки.
Невозможно описать все подробности лагерной жизни, но запомнилось, как каждое утро Штибенг стоял с тремя лютыми овчарками на пригорке и провожал пленных на работы. Если, случалось, кто-то из измождённых от голода пленных падал, Штибенг немедленно спускал своих собак. Они рвали в клочки беззащитного человека, а после охранник ударом приклада приканчивал жертву. Труп оттаскивали в сторону, и колонна пленных следовала дальше.
А ещё была у Штибенга интересная забава. Провинившегося ставили на тумбу, привязывали к деревянному столбу, а после выбивали тумбу из-под ног. И человек висел на столбе и в мороз и в дождь часами. А иногда людей подводили к стенке лицом и палили в них из автоматов. Когда через несколько минут стрельба прекращалась, не верилось, что ты остался жив. Мне, тринадцатилетней девочке, всё это довелось испытать - и на столбе висела, и обстреливали меня.
