Роман Редлих - Сталинщина как духовный феномен
Основные темы современного советского творчества, в которых сближение или даже совпадение автогенного с гетерогенным осуществляется, это, прежде всего, темы патриотизма и мира.
Патриотизм советский отличен, разумеется, от патриотизма в его общепринятом понимании, но само ощущение родины, ее души, ее природы — элемент органический, автогенный для всех (и даже тоталитарного) видов осмысления патриотизма. Именно этим объясняется значительное количество подлинно творческого в советской поззии и советской прозе, вдохновленных патриотическим подъемом военных лет. В той же мере и желание мира не может не быть органическим для большинства советских людей, переживших ужасы последней войны, и если даже с коммунистической интерпретацией кампании мира они полностью не согласны, — страх перед новой войной остр и у власти, и у населения.
Темы патриотизма и мира позволяют циклам автогенного и гетерогенного совпадать, если не центрами, то сегментами настолько крупного размера, что читатель иной раз фальши партийного заказа не ощущает совсем. Тем сильнее его впечатление (тем сильнее, добавим в скобках, и запланированное пропагандное воздействие).
Стратегичность в значительной мере достигнутая советским человеком по предписанию власти в области рассудочных актов, немедленно покидает его, как только его деятельность начинает принимать активно творческий характер. Подлинное человеческое «я», выражающее себя в творчестве, остается у советского человека совершенно таким же, каким оно было до того, как он стал «советским».
Природа творческого акта и в условиях активной несвободы остается неизменной. И только в порядке надстройки возносится над ним фальшивый мир фикций. И только в порядке редкого исключения, редкой удачи удается советскому художнику преображение его в мир мечты, часто очень дешевой, слащаво-сентиментальной или бодряческой, примерами которой могут служить популярные песенки: «Катюша», «Широка страна моя родная», «Москва», «На закате ходит парень» и т. п.
Почему советские люди, особенно молодые, в общем охотно поют эти песенки, — проблема уже не творческого акта, а художественного восприятия и эстетического вкуса советского человека. Мы скажем кое-что об этом ниже.
Глава 3
Тайный ярус души советского человека
В душевной жизни советского человека необходимо различать два слоя. Один — это приятие (всегда в той или иной степени условное) мира мифов и фикций. Приятие это обеспечивается страхом и выставляется напоказ, либо как власти, так и в трансформированной форме, самому себе, либо, в цинической форме, только власти. Другой слой — резкое отрицание активной несвободы и вытекающая из него ненависть к существующему порядку вещей. Двойственность души советского человека — характернейшая ее черта.
У людей, сознание которых заполнено переработанной в приемлемые для них формы сознательностью, ненависть к активной несвободе опускается в тайный ярус души (но еще не в подсознание). В этом ярусе хранятся у них неоформленные обрывки мыслей, чувств и желаний, о которых страшно думать. Страшно не только потому, что осознание их превращает человека в сознательного врага сталинизма, но еще и потому, что тогда придется стыдиться и своей сознательности и своего внутреннего приспособления к ней. Справиться с этим стыдом советскому человеку помогает культивирование в себе цинизма. Последовательные и сознательные враги сталинизма почти всегда циники, или по меньшей мере люди, любящие щегольнуть своим цинизмом, понимающие вкус в цинизме. Отрицание советского строя принимает у них почти всегда цинический характер. Срывая в первую очередь перед самим собой покров фикций с советской действительности, такой человек склонен тщеславиться приобретенным им якобы глубочайшим пониманием жизни, как звериной борьбы всех со всеми. Лишь немногие из них понимают, что своим отказом принять фиктивное добро коммунизма за пусть относительное, но все же добро, они поднимаются до совершенно ясного осознания заложенного в сталинщине абсолютного зла. Они воображают себя обычно людьми, ничему не верящими, скептиками и релятивистами. «Я всех людей считаю сволочами и редко ошибаюсь» — одна из их излюбленных формул. Некоторые из таких циников становятся последовательными оппортунистами и сознательно служат Сталину, отрицая самую возможность добра. Огромное большинство, однако, обнаруживает порой завидно высокие моральные качества и способно даже на самопожертвование, лишь бы сколько-нибудь повредить коммунистам.
Разоблачение мифов и фикций становится для них своего рода призванием, стихийной потребностью души. Грамофонные пластинки сознательности в их устах начинают звучать как бичующая насмешка. Такие обороты речи как: «это вам не при кровавом царизме» или «при нашей зажиточной жизни», произносятся ими с уничтожающей выразительностью. Из этого же источника происходит антисоветский анекдот и убийственные словечки, например по адресу освобожденных европейцев: «протянем вам братскую руку помощи, а ноги — сами протянете!»
Антисоветские мысли и чувства, постольку, поскольку они вообще осознаются советским человеком, приобретают, как правило, скептический и цинический характер. Но этот цинизм и скептицизм — по существу лишь новый самообман, лишь диктуемая опять-таки страхом попытка, сделать ненависть к сталинщине менее опасной для ее носителя, а следовательно и более приемлемой для его сознания.
Ни во что неверие человека, сумевшего освободить свое сознание от воздействия активной несвободы, поднявшего в явный ярус души то, что таилось до того в ярусе тайном, есть новый самообман: «вижу зло, лицемерие и ложь, но ничего кроме них вообще не вижу, а потому и не борюсь с ними, беру наш отвратительный мир таким, какой он есть, приспосабливаюсь к нему в меру необходимости (заметьте не «в меру сил») — надо же как-то жить».
Это рассуждение с головой выдает его автора. То, что кажется, ему скептицизмом, на самом деле — утверждение абсолютного, а в том, что высказывается, им с таким цинизмом, внимательное ухо улавливает обличающий голос совести. Ибо советский скептицизм происходит не из сомнения в добре или истине, а из несомненности окружающего зла и лицемерия. И не только советскую власть клеймит советский человек в анекдотах, злобных насмешках и очень циничных подчас формулировках, клеймит он беспощадно и самого себя. Когда еще во время коллективизации умиравшие от голода люди брали своих умерших товарищей и ставили их трупы, придавая им позу раскоряченного на пьедестале Ильича, то цинизм этой выходки несомненен. Но и понимание Ильича и его заветов совершенно так же несомненно. Понимание зла и лжи предполагает знание о добре и истине. То, что советский человек, прекрасно умея обличать сталинщину, нередко попадает в затруднение, как только ему приходится задуматься о своих положительных идеалах, свидетельствует лишь о том, что его знание о добре еще не понято им, в то время как уже достигнуто полное понимание природы большевистского зла.
Скептицизм советского человека не следствие природного равнодушия к истине, а его цинизм не выражение нравственного релятивизма. Они вытекают из ненависти к предмету, несомненно, достойному ненависти и, как это ни парадоксально, но могут быть определены скептицизм — как переодетая вера, а цинизм — как переодетая совесть. Переодевание же их обусловлено двумя причинами: 1) эмпирическим их происхождением — советский человек начинает с познания несомненности зла и лицемерия, а не с акта уверования в открывшееся ему добро или истину, 2) страхом перед оформляющимся в его сознании крайне опасным бескомпромиссно антибольшевистским мировоззрением, требующим от него такой беспощадности к самому себе, на какую обычный человек не способен.
Как служение абсолютному добру ведет человека к святости, к абсолютному расцвету его духовной личности через умерщвление плоти, через гибель личности эмпирической, так и познание природы сталинизма зовет познающего на беспощадную борьбу с ним, на самоотречение и самопожертвование, вплоть до полного самопреодоления. Страх, о котором здесь идет речь, уже не есть, таким образом, страх перед органами. Элементарный страх перед ними советский скептик и циник преодолевает уже в тот момент, когда изгоняет из своего внутреннего обихода стремление приспособиться к сталинским фикциям и цинично принимается употреблять их как орудие самозащиты и обличения. Страх, заставляющий советского человека рядить свою веру и совесть в одежды релятивистического скептицизма, есть страх перед тем путем, на который ведут его вера и совесть.
