Светлана Алексиевич - Чернобыльская молитва
Присуждали кубки, знамена. И, конечно, походный банкет. Мужчины пьют за нашу будущую победу! И, конечно, за женщин!
А недавно... Уже сейчас... Объявили в городе тревогу. Внимание! Гражданская оборона! Это было неделю назад... У людей - страх, но страх другой. Уже не американцы напали, не немцы, а что там - в Чернобыле? Неужели снова?
Восемьдесят шестой год... Кто мы? Какими нас застала эта технологическая версия светопреставления? Я? Мы? Это местная интеллигенция, у нас был свой кружок. Мы жили своей жизнью, отстраняясь от всего, что вокруг. Форма нашего протеста. У нас были свои законы: не читали газету "Правда", но журнал "Огонек" передавали из рук в руки. Только-только поводья ослабили, мы этим упивались. Читали самиздат, наконец он попал к нам, в нашу глубинку. Читали Солженицына, Шаламова. Ходили друг к другу в гости, бесконечные разговоры на кухне. О чем-то тосковали. О чем? Где-то живут актеры, кинозвезды... Вот я буду Катрин Денев... Надену на себя дурацкую хламиду, уложу волосы... Тоска по свободе... Тот, другой мир... Чужой мир... Как форма свободы... Но и это была игра... Бегство от реальности. Кто-то из нашего кружка сломался, спился, кто-то вступил в партию, сделал карьеру. Никто не верил, что эту кремлевскую стену можно проломить... Что она развалится... Раз так, то плевать, что у вас там происходит, будем жить тут... В нашем иллюзорном мире...
Чернобыль... И поначалу та же самая реакция. А какое нам дело? Пусть власти волнуются... Это у них - Чернобыль... И это далеко. Даже на карту не посмотрели.Неинтересно. Нам уже не нужна была правда... Вот когда на бутылках с молоком появились этикетки: "Молоко для детей" и "Молоко для взрослых"... Вот тогда уже ого! Что-то приближается... Да, я не член партии, но все равно советский человек. Появился страх: "Что-то у редиски листья в этом году, как у свеклы?", но тут же вечером включишь телевизор: "Не поддавайтесь на провокации". И все сомнения рассеиваются... А первомайская демонстрация? Нас никто не заставлял на нее идти, меня, например, никто не обязывал. У нас был выбор. Но мы его не сделали. Я не помню такой многолюдной, такой радостной первомайской демонстрации, как в тот год. Было тревожно, хотелось, конечно, в стадо... Чтобы вместе со всеми. Хотелось кого-то ругать... Начальство... Правительство... Коммунистов... Теперь я думаю... Ищу-ищу обрыв... Где оборвалось? А обрыв в самом начале... Наша несвобода... Нам уже и не нужна была правда... Верх вольнодумства: "Можно есть редиску или нет?" Наша несвобода... Несвобода внутри нас...
Работала я инженером на заводе "Химволокно", и у нас там была группа немецких специалистов. Налаживали новое оборудование. Я увидела, как ведут себя другие люди, другой народ... Когда они узнали об аварии, тут же потребовали, чтобы были врачи, были дозиметры, контролировалась еда. Они слушали свое радио, они знали, что надо делать. Им, конечно, ничего не дали. Тогда они уложили чемоданы. и собрались уезжать. Покупайте нам билеты! Отправляйте домой! Мы уезжаем, раз вы не можете обеспечить нашу безопасность. Бастовали, слали телеграммы своему правительству... Они дрались за своих жен, детей (они жили у нас с семьями). За свою жизнь! А мы? Как вели себя мы? Ах, вот какие эти немцы, всегда наглаженные, накрахмаленные, - истерики! Трусы! Меряют радиацию в борще, в котлетах... Потеха! Вот наши мужчины - это мужчины! Русские мужики! Отчаянные! Борются с реактором! Не дрожат за свою жизнь! Поднимаются на расплавленную крышу с голыми руками, в брезентовых рукавицах (мы это уже наблюдали по телевизору)! А наши дети с флажками идут на демонстрацию! И ветераны войны... Старая гвардия! (Обдумывает.) Но это тоже вид варварства - отсутствие страха за себя... Мы всегда говорим "мы", а не "я": "мы продемонстрируем советский героизм", "мы покажем советский характер". Всему миру! Но это - я! Я не хочу умирать... Я боюсь...
Интересно сегодня проследить за собой. За своими чувствами. Как они развивались? Менялись. Проанализировать. Давно словила себя на том, что приучаюсь быть внимательнее к миру вокруг. Вокруг себя. После Чернобыля это само собой получается. Мы стали учиться говорить "я"... Я не хочу умирать! Я боюсь... А тогда? Я включаю телевизор громче: красное знамя вручают дояркам, победившим в социалистическом соревновании. Но это же у нас? Под Могилевом? В деревне, которая оказалась в центре цезиевого пятна? Ее вот-вот переселят... Голос диктора: "люди самоотверженно трудятся, несмотря ни на что", "чудеса мужества и героизма". Хоть потоп! Революционным шагом! Да, я не член партии, но все равно советский человек. "Товарищи, не поддавайтесь на провокации!" день и ночь гремит телевизор. Сомнения рассеиваются... (Молчит.)
Еще кофе? Надо передохнуть... Собраться с мыслями...
Впереди нас ждет понимание Чернобыля, как философии. Два государства, разделенных колючей проволокой: одно - сама зона, второе - все остальное. На подгнивших столбах вокруг зоны, как на крестах, висят белые рушники... Люди идут сюда, как на кладбище... Мир после технологии... Время пошло назад... Тут похоронен не только их дом, а целая эпоха. Эпоха веры! В науку! В справедливую социальную идею! Великая империя расползлась по швам. Развалилась. Сначала Афганистан, затем - Чернобыль. Когда империя рассыпалась, мы остались одни. Я боюсь вымолвить, но мы любим Чернобыль. Это опять найденный смысл нашей жизни... Смысл нашего страдания. Как война. О нас, беларусах, мир узнал после Чернобыля. Это было окно в Европу. Мы одновременно и его жертвы, и его жрецы. Страшно вымолвить...
В зоне... В самой зоне... Там даже звуки другие... Заходишь в дом... Ощущение, как от спящей красавицы. Если еще не разграблено: фотографии, куклы, мебель... Они должны быть где-то здесь рядом, люди. Иногда мы находим их... А они не говорят о Чернобыле, они говорят о том, что их обманули. Их волнует: получат ли они все, что им положено, и не получат ли другие больше? У нашего народа все время чувство, что его обманывают. На всех этапах большого пути. С одной стороны - нигилизм, отрицание, а с другой - фатализм. Властям не верят, ученым, врачам не верят, но и сами ничего не предпринимают. Невинные и безучастные. В самом страдании найден смысл и оправдание, все остальное вроде бы и неважно. Вдоль полей - таблички "Высокая радиация"... Поля пашутся... Тридцать кюри... Пятьдесят... Трактористы сидят в открытых кабинах (десять лет минуло, но до сих пор нет тракторов с герметичными кабинами), дышат радиоактивной пылью... Десять лет прошло! Кто же мы? Живем на зараженной земле, пашем, сеем. Рожаем детей. Каков тогда смысл нашего страдания? Зачем оно? Зачем его столько? Мы об этом сейчас много спорим. С моими друзьями. Потому что зона - это не бэры и кюри, микрорентгены. Это - народ. Наш народ... Чернобыль "помог" нашей, было, погибающей системе... Опять чрезвычайщина... Распределение. Паек. Как раньше вбивали в мозги "если б не было войны", так сейчас появилась возможность все списывать на Чернобыль. "Если б не было Чернобыля". Сразу глаза с поволокой - скорбим. Дайте! Дайте нам! Чтобы было что делить. Кормушка! Громоотвод!
Чернобыль - уже символ. Образ. Но это еще и моя работа... Так сказать быт... Я езжу... Вижу... Была патриархальная беларусская деревня. Беларусская хатка. Без туалета и теплой воды, но с иконой, деревянным колодцем, вышитыми рушниками, постилками. С гостеприимством. Зашли мы в одну такую хату попить воды, а хозяйка достает из старого куфра, старого, как она сама, рушник и протягивает мне: "Это тебе на память о моем дворе". Был лес, поле. Сохранялась община и осколки свободы: земля возле дома, усадьба, своя коровка. Из Чернобыля их стали переселять в "Европу" - в европейского типа поселки. Можно построить дом - лучший, комфортный, но нельзя же построить на новом месте весь этот огромный мир, с которым они были связаны. Пуповиной! Колоссальный удар по психике человека. Разрыв традиций, всей вековой культуры. Когда к этим новым поселкам подъезжаешь, они, как миражи на горизонте. Раскрашены. Голубые, синие. И сразу представляешь их как чудо, и назвали их - Майский, Солнечный. Европейские коттеджи гораздо более удобные, чем хатки. Это уже готовое будущее. Но в будущее нельзя спустить на парашюте... Людей превратили в эфиопов... Они сидят на земле и ждут, когда прилетит самолет, прибудет автобус и привезут гуманитарную помощь. Нет, чтобы обрадоваться шансу: я вырвался из пекла, имею дом, чистую землю и должен спасать своих детей, у которых Чернобыль уже в крови, в генах. Я буду свободным...
Живут в этих коттеджах, как в вольерах. Они рушатся, рассыпаются. Живет там несвободный человек. Обреченный. Он живет в обиде и в страхе. Он хочет коммунизма. Ждет... Зоне нужен коммунизм... На всех выборах там голосуют за твердую руку, тоскуют по сталинскому порядку, военному. Он для них синоним справедливости. Там и живут по-военному: милицейские посты, люди в военной форме, пропускная система, пайки. Чиновники, распределяющие гуманитарную помощь. На коробках по-немецки, по-русски написано: "Нельзя обменивать. Нельзя продавать". Сплошь и рядом продается. В любом коммерческом киоске...
