Витаутас Петкявичюс - Дурнишкес
- Я с ним никогда не буду судиться! - со своим цыганским упрямством и купленным достоинством шведского дворянина заявил двухдневный депутат Сигитас Геда. Пусть он не пугает меня русским и английским языками. Благодарю за внимание.
Так ему стал ближе шведский язык, но через некоторое время он извинился, как настоящий мужчина:
- Пиши, что угодно, если хорошо получается.
- Да, в книге много ненависти, - строго говорил мне Йонас Микелинскас. - Но против чего она направлена? Против глупости и лжи.
- Книга написана на пользу наших врагов, - решил В.Мартинкус, который по сей день не разобрался, кто его друзья, а кто враги. Ему, голубю мира, сегодня необходимо с кем-нибудь бороться, иначе не было бы, о чём писать. Он же не ссыльный, не резистент, только бывший активный член партии, второсортный номенклатурщик, регулярно получавший в ЦК зелёный горошек и растворимый кофе.
Больше всех говорили те, которые должны были отработать за свои посты и незаслуженные премии. А одна барышня, к своему стыду, не знаю ни имени её, ни фамилии и даже не догадываюсь, что она написала, внезапно врубила уже порядком проржавевший политический привод:
- В книге нет ничего святого, - как будто говорила о потрёпанном Требнике. - Она рушит общепринятую концепцию восстановления независимости.
Значит, не было никакой борьбы, независимость нужно было защищать концепциями, выбрать самую удобную, самую кровавую и проголосовать за неё. Зло меня взяло, но я сдержался и спросил:
- А вы со своей концепцией были у телебашни?
- Нет.
- Вы везли хотя бы одного захлебывавшегося в крови человека в больницу?
- Нет.
- Вы видели, кто и откуда в нас стрелял?
- Нет.
- Вот таким барышням и требуются концепции или легенды.
- Епитимьи[7], - подсказал кто-то сбоку.
Сидел я там, может, полчаса, как будто вообще отсутствовал на заседании. А те корифеи формировали против меня обвинение, разгорячившись, спорили из-за каждого слова, как будто могли что-либо изменить: себе прибавить ума, а мне - почтения к ним. Но каждый из них был озабочен только важностью собственной персоны и своей мудростью, так что мне не оставалось ничего другого, как извиниться за потраченное время и уйти домой. Но за собственной важностью они даже не заметили моей иронии. В конце концов, они всё же сочинили то "доброжелательное" творческое письмо, но как оно оказалось в прокуратуре, никто так и не догадывается. Победило освобождённое Папулей слово: любое творение требует жертв[8] и санкции прокурора.
Вышел я из так знакомого мне здания и почувствовал себя не то Солженицыным, не то Пастернаком, не то Викторасом Петкусом... А в ушах продолжали звучать патриотические речи коллег. Так говорили люди, не дававшие покоя праху Саломеи Нерис, похоронившие заживо Э.Межелайтиса, так лепетали суперпатриоты, сжигавшие книги Ю.Балтушиса, требовавшие публичного судилища над Э.Межелайтисом, Ю.Марцинкявичюсом и А.Малдонисом за разрушение мифической каунасской поэтической школы.
Так и застыли в глазах отснятые кадры кинохроники, на которых отряд самых идейных писателей во главе с В.Мартинкусом стоит рядом с новой могилой С.Нерис в Петрашюнай и с окаменевшими лицами наблюдает за этим преступлением, будто выполняет некую историческую миссию, а не желание одного параноика освободить для себя место возле Колокола Свободы. Стоят одухотворённые и величественные, будто не понимают, что вместе с нашим Литовским Соловьем закапывают в ту песчаную могилу не только собственные порядочность и честь, но и достоинство всего нашего народа.
Человеку свойственно на кого-то сердиться за собственную глупость. Я понял бы их, если бы кому-то из них С.Нерис или Э.Межелайтис своим величием заслонили или сломали творческий путь... Но где же хоть одна талантливая книга этих выскочек? Таковых не имеется. Имеется только "патриотическое" причитание якобы обиженных посредственностей. Однако этим беднягам следовало бы причитать в костёлах, поскольку этих непризнанных гениев обидел только Бог и никто другой. В прокуратуре таланта себе не присудишь, тем более, когда пишешь только языком, который и без того занят лизанием чьих-то определённых мест. Ведь сколько задниц сменилось, а лизатели остаются! Надо торопиться, т.к. для иного творчества не остаётся времени. Кроме того, и доносы надо писать, литературные... Прокуратуру следовало бы натравить на них самих за то, что они в своё время присваивали стипендии, назначавшиеся государством для начинающих литераторов. Их должны были выплачивать нигде не работавшим молодым литераторам - десятку человек по тысяче литов ежемесячно. Но все стипендии поделили между собой функционеры, получающие зарплаты. Когда мы вместе с министром культуры подняли шум, часть из них покинула низкооплачиваемую работу и зажала стипендии. Тем и закончилось создание концепции борьбы за независимость. Обокрали молодёжь и долго ещё колотили себя в грудь, утверждая, что те деньги были использованы на завершение весьма важных произведений, которые будут иметь общенациональное значение. Но они испарились вместе с проеденными и пропитыми деньгами.
Какими проблемами занимается нынешняя писательская братия? Она маргинальна, проблем нет. Кто пишет о геноциде, осуществляемом нынешним руководством на селе? Нет таковых. Писатели забыли, где они родились и выросли, они спрятались в кусты от социальных проблем, отвернулись от народа, потому и сами стали ему не нужны. Об этом говорят мизерные тиражи их книг, не раскупающиеся газеты. Словом, как вы нам, так и мы вам, господа элитные прилипалы: вместе будем питаться овсяным хлебом, тогда ости обдерут вам одно место.
Спускаюсь по ступенькам дворца Огинских и почему-то вспоминаю, как из Москвы пришло постановление правления Союза советских писателей, содержащее несколько цитат и требующее исключить Б.Пастернака из членов Союза. Вдвоём с Э.Межелайтисом мы долго обсуждали, что делать. Осторожно подготовили многих членов правления, а потом написали ответ, что ведь не мы принимали его, не нам и исключать. Кроме того, просили дать прочитать тот знаменитый роман “Доктор Живаго”. Разве можно исключать писателя, не прочитав его книги?
Впоследствии оказалось, что наша республиканская организация писателей была единственной, не подчинившейся тому приказу. Мне за это пришлось уйти с должности секретаря Союза писателей и перейти на другую работу - в киностудию. Год спустя те же самые судьи членство Пастернака восстановили, но ни передо мной, ни перед Межелайтисом никто не извинился и нас не похвалил. Слава Богу, что хоть больше не придирались, но прокуратурой тогда никто не угрожал, как сегодня в свободной Литве.
От таких воспоминаний мне стало так легко на душе, что я невольно стал смеяться над собственными мелкими бедами и сам не заметил, как направился в засиженную мухами литературную забегаловку, которая находилась тут же, под вытоптанной княжескими ногами лестницей. Подумал, что сто граммов не произведут революции, а если такое и случится, то стану её вождём. Ведь поднимаются же из праха новые Гедиминасы и сотрясают экскаваторами горы на строительстве своих вилл.
В дверях забегаловки меня обнял живой классик Юозас Эрлицкас и принялся кричать мне в ухо:
- Зараза, Петкявичюс! Калоша дураков! Плохо выбрал первое слово - калоша, калоша, словом, бардак! Если хочешь знать, я тебя ждал с целой флотилией дураков... Давай, выпьем за твою мятежную душу...
Уселись, сделали заказ, но у живого классика не то на уме. Он расхаживал между столиками и напевал что-то вроде:
- По морю корабль плывёт, если капитан не пьёт... Но тотчас нарвусь на мель я, если капитан - с похмелья...
К моему столику подсело несколько только что обсуждавших меня активистов. В их глазах - ни злости, ни сочувствия, плавает какой-то печальный и серый туман, и только. Как после обильного и несколько избыточного обеда...
- Ставь, - говорит один. Вроде бы за то, что остался в живых и что таким патриотическим блюдом все уже давно пресытились.
Ставлю, выпиваем. По полненькой. После второй другой коллега стал меня успокаивать:
- Рядовая месса, а тебе, старому волку, - только реклама.
Рядовая месса! Какая старая школа одурачивания, перенятая коммунистами у церкви и вместе с первым причастием вложенная в человеческие уста, чтобы потом на всю жизнь связать язык верующему. "Я обвиняю церковь, научившую литовца снисходительности", - вспоминаю слова поэта, впоследствии отказавшегося от этих слов, и принимаю окончательное решение: покаяния не будет! Пусть несут епитимию осудившие меня фарисеи...
Водка пошла куда-то в пятки, потом постепенно поднялась к голове, проникла в виски, а мне так хотелось вслед за Эрлицкасом затянуть голосом дьячка:
