Р Орлова - Последний год жизни Герцена
Сначала под влиянием внешних обстоятельств - сходное положение в семье: каждый одинок, далек от родителей. Сходные взгляды. Сходная судьба: университет, тюрьма, ссылка. Труд истинного, внутреннего сближения продолжался до конца. И вскоре каждый уже не мыслил себя без другого.
Огарев писал Наталье и Александру после распада московского кружка в 1846 году: ...Мы приютились друг к другу, потеряв кучу... кроме того, что мы wesentlich связаны, мы связаны тем, что мы одни...6
Эти слова оказались вещими. Еще крепче связала их чужбина. Общее дело. И прошедшее, и слабеющие, но остающиеся надежды на будущее. Среди отходных старому "Колоколу" в письмах последнего года мелькает: "Жду от тебя нравственную смету по части нового "Колокола"..."
Каждый из них научился дружить, нуждался в дружбе, развил эту способность. Они вырабатывали - с муками, с движениями вспять - ту общность, которая не посягала на их различия. ("Я люблю свой гнев столько же, сколько ты свой покой..." - это еще сорок первый год. Герцен и представить себе не мог, на какую меру гнева он способен.)
Их дружба - постоянная взаимная требовательность. Герцен поощрял к труду, требовал труда. Оба просветители, оба верят, что люди изменяются под воздействием среды, внешних влияний, что, следовательно, людей, и близких прежде всего, можно и нужно переделывать.
Дружба тянется в следующее поколение.
Сыну Саше
1 января 1859 г. В мире у Вас нет ближе лица, как Огарев, Вы должны в нем видеть связь, семью, второго отца. Это моя первая заповедь2.
И дети подчас откровеннее с Огаревым, чем с отцом. Им с Огаревым легче. Связи всеобъемлющи - отрочество, юность, зрелость, общий неслыханный успех, подъем и спад, разочарования и могилы. До поры до времени - и быт.
Связаны деньгами: Герцен - хранитель капитала - своего и почти растаявшего огаревского (а был он из богатейших на Руси помещиков). Герцен, необыкновенно щедрый в юности, вынужден с каждым годом строже считать, давать или чаще отказывать, брать на себя ответственность за ближайшее и более отдаленное будущее.
Он делится с Огаревым впечатлениями от каждой прочитанной книги, от каждой встречи, делится каждой новой мыслью. Огарев - первый читатель герценовской строки, читатель, который отзывается, понимает, оценивает, восхищается. А порою - отвергает, спорит, и весьма резко. Побуждает Герцена либо согласиться, либо оттачивать мысль, искать более убедительные доводы, более верные слова.
Зная друг друга едва ли не до дна, они не перестают всматриваться, удивляться. Герцена в Огареве "привлекает то, что в нем не видать горизонта..."
Критикуют, сердятся, раздражаются, - но снова и снова ощущают: второе "я". Можно ли порвать с самим собой?
На памятнике - слова из "Былого и дум": "Путь, нами избранный, был не легок, мы его не покидали ни разу; раненные, сломленные, мы шли..." Это не только гордое признание политических деятелей, борцов. Нелегок был и путь их дружбы. Однако раненные, сломленные, они шли...
Они были "ранние сеятели свободы". Но ведь читали же их "Колокол", передавали из рук в руки, рисковали службой, а то и свободой. Огарев еще нетерпеливее, чем Герцен, ждал всходов, ждал читателей.
В 1869 году он встретил Нечаева, который убедил его и Бакунина, что существующими в России порядками недовольны не только студенты нескольких университетов. Что недовольством охвачена вся страна. Что мужицкая Русь готова на восстание. А раз так, надо снова звонить в "Колокол".
Огарев поверил Нечаеву. И, пожалуй, еще никогда не стремился с такой силой передать свою убежденность другу. Но Герцен сопротивлялся.
***
Еще в феврале Герцен послал Огареву набросок статьи "Между старичками". Начиналась работа над последним крупным произведением Герцена - циклом писем "К старому товарищу". Огарев, как обычно, возвратил статью со своими замечаниями: "...твою статью вчера... уже прочел и сегодня перечитывал. В ней чрезвычайно много хорошего; но я с ней не могу (пока) согласиться, как и с неопределенностью Бак(унина). Главное, я тебе одно замечу, что вооруженное восстание обуславливается существующим войском, которое до сделки никогда не допустит".
В апреле прежний спор по поводу листовки продолжался.
Герцен - Огареву
18 апреля. ...Конечно, я не согласен на подписи, - но если вы не дождались и напечатали, - нечего делать, т.е. если разослали, а нет перепечатать за мой счет. (Собр. соч. Т. ХХХ, 90.)
Огарев - Герцену
19 апреля. ...я сделал глупость, телеграфируя... пользуюсь твоим... так и быть, потому что вижу в этом необходимость поднятия молодых сил... Третье поколение верит в успех самопожертвования и всякую беду считает успехом...7
"...Всякую беду считает успехом..." Отсюда и росло "чем хуже, тем лучше...".
Герцен так не считал. Хуже-то людям. Во имя их счастья революционеры первых призывов хотели, чтобы было лучше. Верили в это.
"Это хотя и неистинно, - продолжает Огарев, - но благородно - и потому - черт знает - пожалуй и правда...2 Но одно необходимо - это быть с тобою в одном городе. Иначе становится невозможно: скучно и грустно и некому руку подать".
Герцен - Огареву
20 апреля. С болезненным нетерпением жду, чем кончится вся багара. Мне очень больно, что я чуть ли не в первый раз не только не согласен с тобой это бывало, - но не уступаю - или уступаю, только если нельзя поправить... Я вовсе не прочь идеи "письма к молодежи" - а против твоего письма. Оно бедно и cassant. Меня все это совершенно подавливает mauvais humeur'ом. (Собр. соч. Т. XXX, 90.)
Герцен - Огареву
21 апреля. Ну, тучу разогнал. Благодарю, и не за себя одного, а и за тебя. Да неужели ты и поднесь не раскусил, что писать этим тоном нельзя было воззвания с подписями... И, если ты видел, что воззвание необходимо, отчего ты не написал его сильной и благородной кистью? Ведь и Нечаева воззвание ни к черту не годится... Тхоржевский привез мне "За пять лет" вот наш язык и вот было знамя, во имя которого мы могли побеждать. Этот Anshlag, этот тон надобно снова отыскать. (Собр. соч. Т. XXX, 91.)
Сопротивление давалось Герцену с трудом. Борьба шла не только с Огаревым, но и с самим собой.
Грановский еще в молодости заметил: "Ты стоишь одиноко..." Герцен и стремился к одиночеству, и боялся его, страдал от него. Особенно в годы между смертью первой жены и возникновением "Колокола". И теперь, в конце. Считал, что "жил на площади"3.
Среда нужна почти каждому человеку. Герцену, общественному деятелю и художнику, каким был он, с его словом, приближающимся к устному, с его диалогичностью, среда - условие, без которого нет ни деятельности, ни творчества. Ему необходимы были сторонники, противники, собеседники, читатели.
Без отклика он задыхался. Еще и потому так боялся Герцен маленьких городков и маленьких кружков, "вредящих глазомеру", потому хотел жить в Лондоне, в Париже, туда же звал детей.
Он испытал несколько распадов среды. О конце московского кружка он написал в первой части "Былого и дум". Разлад со своими, пожалуй, в большей мере толкнул его в эмиграцию, чем жажда вдохнуть Запад, чем болезнь жены.
В Париже возникло зыбкое сообщество участников и болельщиков европейских революций сорок восьмого года. И раскололось тем мучительнее для Герцена, что совпало и в лицах с семейной драмой.
В 1857-1863 годах образовалась самая, пожалуй, важная среда корреспонденты, читатели, агенты, помощники "Колокола".
***
Девиз "Колокола" - Зову живых! - не просто риторика. Звал и дозвался. Живые появились. Нашли Герцена. Окружили его - вопреки тому, что подчас между ними лежали огромные пространства.
После 1863 года начал распадаться и этот круг. Шла новая волна. Сближаться с новыми людьми все труднее, даже необыкновенно общительному Герцену. Последней драматической попыткой найти отклик стали отношения с молодой эмиграцией.
Нечаев заключил длинную череду "новых людей", тех, с кем стремились найти общий язык Герцен и Огарев. "Молодых штурманов будущей бури" Герцен видел такими:
...Военное нетерпеливое отвращение от долгого обсуживания и критики, несколько изысканное пренебрежение ко всем умственным роскошам, в числе которых на первом плане ставилось искусство... сложного, запутанного процесса уравновешивания идеала с существующим они не брали в расчет, и, само собой разумеется, свои мнения и воззрения принимали за воззрения и мнения целой России.
Это отрешенная от обыкновенных форм общежительства личность была полна своих наследственных недугов и уродств. Нагота не скрыла, а раскрыла, кто они...
Для полной свободы им надо было забыть свое освобождение и то, из чего освободились, бросить привычки среды, из которой выросли. Пока это не сделано, мы невольно узнаем переднюю, казарму, канцелярию и семинарию по каждому их движению и по каждому слову...
Для молодых эмигрантов искусство - "умственная роскошь". Герцен же писал М.Мейзенбург 12 сентября 1857 года:
Артистический эпикуреизм - единственная гавань, единственная "молитва", которую мы имеем для успокоения". (Собр. соч. Т. XXVI, 119-120.)
