Газета День Литературы - Газета День Литературы # 68 (2002 4)
Но в это время сотрудники КГБ — кураторы лагеря — уже "изготовили" план разброса политзэков по степени их неисправимости и способности "отрицательно" влиять на других, не столь упёртых. Мы с Ивановым были в числе "изгнанников" из показательного лагеря под номером одиннадцать… Но до того мы провели вечер памяти поэта Николая Гумилёва, куда по настоянию Иванова был приглашён Синявский и всех нас удивил… Впрочем, на всякий случай буду говорить только о своём впечатлении.
Кто-то, не помню кто, скорее всего Евгений Александрович Вагин, сделал короткий доклад о судьбах и Гумилёва-отца, и Гумилёва-сына, кстати, одного из немногих людей, не только знавших о существовании нашей организации, но даже будто бы, если верить Вагину, обещавшего однажды торжественно вручить организации офицерский палаш Николая Гумилёва. По крайней мере, такая легенда была популярна в организации…
Потом каждый читал своё любимое из Гумилёва. Много было прочитано. Конечно, и "Капитаны", и "Жираф", и "Рабочий", и "Та страна, что должна быть раем…", и кто-то из литовцев великолепно прочитал "Царицу"…
Причуды памяти… Лицо помню, голос помню: "Твой лоб в кудрях отлива бронзы, как сталь, глаза твои остры…"
Во всём виноват Синявский…
Одиннадцатый лагерь в полном смысле был показательным в системе Дубровлага. В жилой зоне несколько волейбольных площадок, стадион, клуб с библиотекой, цветочные клумбы, за которыми ухаживали в основном так называемые бериевцы, то есть полковники и генералы Берии, не расстрелянные вместе с ним и брошенные в наш лагерь по причине "активного сотрудничества со следствием", что означало опасность для их жизней, если бы они были в своём "энкэвэдэшном" лагере под Нижним Тагилом.
Почти напротив каждого барака — беседки, где на скамьях по диаметру могло разместиться не менее двадцати человек. В одной из таких беседок и проходил наш Гумилёвский вечер. Синявский сидел напротив меня, лицом к закату… Пока другие читали стихи, я его даже не помню. Но вот дошла очередь до него. Он поднял на меня — я ж напротив — свои страшные, разносмотрящие глаза, потом как бы полуоглянулся, как мне показалось, людей вокруг себя не заметив, и сказал… Именно сказал с искренним недоумением в голосе:
У меня не живут цветы…
Ладони развёл…
Красотой их на миг я обманут,
Постоят день-другой и завянут…
И совсем глухо, даже хрипло:
У меня не живут цветы.
Вскинулся своей вечно нечёсаной бородой…
Да и птицы… —
Пауза, та же полуоглядка…
здесь не живут,
Только хохлятся скорбно и глухо,
А наутро — комочек из пуха…
Даже птицы здесь не живут.
Я, конечно, знал эти стихи, но никогда не чувствовал в них никакого особого трагизма. Скорее, этакий эстетский выпендрёж…
Только книги в восемь рядов,
Молчаливые, грузные томы,
Сторожат вековые истомы,
Словно зубы в восемь рядов.
Ей-Богу! Меня потрясли эти "грузные томы", "словно зубы в восемь рядов"… Повторяю, я знал эти стихи, но книги… убивающие жизнь… во имя "вековых истом" — именно так "рассказывал" об этом Андрей Синявский.
Мне продавший их букинист,
Помню, —
тут он даже кивнул бородой, что, мол, и верно — помнит…
…был и горбатым, и нищим…
…Торговал за проклятым кладбищем
Мне продавший их букинист.
Не менее двух минут длилось молчание. Почему другие молчали, не скажу, не знаю. Лично же я был просто потрясён. Ещё и потому, что не увидел, не уловил в манере чтения даже намёка на театрализацию, чем грешили многие другие исполнители гумилёвских стихов. То было его личное, может быть, даже очень личное восприятие фантастической истории, придуманной самым странным русским поэтом — Николаем Гумилёвым.
Ещё он прочитал "Заблудившийся трамвай" — "Шёл я по улице незнакомой…" И это тоже звучало необычно…
В те годы я безусловно "необъективно" любил Николая Гумилёва, может, потому, что он помогал мне и жить достойно, и выживать достойно, и столь же достойно готовиться к уходу из жизни, как о том сказано в его стихе "Моим читателям". Строки, что приведу ниже, были на знамени моей молодости:
…Но когда вокруг свищут пули,
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать что надо...
И когда женщина с прекрасным лицом,
Единственно дорогим во вселенной,
Скажет: я не люблю вас,
Я учу их, как улыбнуться,
И уйти, и не возвращаться больше.
А когда придёт их последний час,
Ровный, красный туман застелет взоры,
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую милую жизнь,
Всю родную странную землю,
И, представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно Его суда.
Иногда мне очень хочется верить, что именно так я и прожил свою жизнь: что, когда надо, не боялся и делал, что надо; что ни одна женщина не заставила меня страдать больше, чем я сам того хотел; что, наконец, всю родную и странную землю непременно припомню, прежде чем предстать пред ликом Его, и хватит мужества для спокойствия…
Я благодарен Николаю Гумилёву за предложенный им проект жизни!
И нет же! Никогда книги ни в восемь, ни в десять рядов, что бы они там в своих рядах ни берегли, ни разу не посягнули они ни на что живое, со мной рядом живущее! Может, потому, что судьба не приводила меня к "проклятым кладбищам", вокруг которых бродят букинисты с книгами-убийцами за пазухой…
Мне кажется, что по самому большому счёту я прожил легко и светло. И во многом благодаря расстрелянному поэту.
Судьба же Андрея Синявского, напротив, видится мне трагичной. Эмиграция его не состоялась настолько, чтобы говорить о ней как о некоем этапе жизни "на возвышение". Правда, мне мало что известно… Но, слушая иногда его по Би-Би-Си, где он одно время "подвизался" на теме русского антисемитизма, отмечал, что даже в этой, на Западе столь "перспективной и продвигающей теме" он не оригинален в сравнении с теми же Яновым или Войновичем, которые сделали себя, сумев перешагнуть ту грань здравого творческого смысла, за которой только и возможно подлинное торжество конъюнктуры, что-то вроде финального акта стриптиза, когда зал взрывается рёвом полубешенства-полуэкстаза.
Янов сочинил историю фашистского альянса Политбюро и правого диссидентства — что можно было в те годы придумать более нелепое и фантасмагоричное? Войнович, предполагаю, на почве исключительно личных комплексов, придумал псевдосолженицына, этакую взрывную смесь из Гитлера и иранского пророка, и преподнёс Западу своего монстра на устрашение не всерьёз, но в качестве "ужастика", что-то вроде "Кошмара на улице Русской", зал взревел и зашёлся в экстазе…
Андрею Синявскому ничем удивить Запад не удалось. Возможно, потому, что не было такой цели? Как не удивил Запад и Георгий Владимов. Возможно, и в том, и в другом просто возобладало чувство отвращения к конъюнктуре как таковой.
Незадолго до смерти Андрея Синявского случайно прочитал его — по форме, наверное, эссе — в "Огоньке". С чем-то согласился, с чем-то нет, но общее впечатление было такое, что автор уже совсем не Абрам Терц, что с "литературными играми" покончено по причине элементарной усталости… И отчего-то сразу же вспомнился глухой хрипловатый голос, рассказывающий о том, что у него почему-то "не живут цветы"…
Владимир Бондаренко ТРИУМФАТОР
Либеральная тусовка возмущённо гудит: Александр Проханов со своим новым романом "Господин "Гексоген" ещё до завершения второго этапа одной из самых популярных литературных премий России "Национальный бестселлер" вырвался в несомненные лидеры общего литературного процесса. И уже не важно, станет ли он лауреатом этой премии или не станет, он просто станет человеком этого литературного года. Максим Соколов из "Известий" ужасается, что у московских богемных юношей "в этом сезоне Проханов чрезвычайно моден, почти как абсент, и все молодые, независимо от направлений, вдохновляются творениями мастера… Ему вторит ещё один известинец — Александр Архангельский: "Я в ярости: московская литературная тусовка сошла с ума. Объявленный на прошлой неделе список претендентов на "Национальный бестселлер" не оставляет сомнений: великолепный… Проханов со своим "Господином "Гексогеном" получит премию. Признание "золотой молодёжи" он уже получил…" Под "золотой молодёжью, очевидно, рассерженный либерал Архангельский имеет в виду Льва Данилкина, сравнившего Проханова с Данте в своей великолепной статье в "Афише", Льва Пирогова и Игоря Зотова, раскрутивших этот роман в "Независьке" и, может быть, даже свою коллегу из "Известий" Юлию Рахаеву, первой объявившую этот роман фаворитом премии. Да тут ещё "Намедни" подоспело со своими восторгами, Борис Немцов, вслед за Хакамадой воспевший прозу Проханова. Какую газету ни открой, все пишут о Проханове. Александр Солженицын назвал его "природным метафористом", но Лев Аннинский считает, что этот термин чересчур узок, не охватывает весь феномен Проханова. Один из руководителей премии "Национальный бестселлер" попробовал объяснить такой невиданный отрыв в 9 баллов Александра Проханова от ближайшего коллеги-соперника по шорт-листу Олега Павлова с его 7 баллами тем, что, мол, сторонники Проханова и его идей чересчур дисциплинированы, и потому все члены жюри-патриоты, как один, проголосовали за роман "Господин "Гексоген". Категорически с этим не согласен. В этом году как никогда силён был подбор произведений писателей-патриотов, друзей и соратников Проханова, выдвинутых на "Национальный бестселлер". Тут и Владимир Личутин с "Миледи Ротман", загадочный и мистический роман нашего волшебника слова. Тут и "Пиночет" Бориса Екимова, острая социальная проза о современной деревне, и "Реформатор" Юрия Козлова, и "Книга воды" опального Эдуарда Лимонова, и антиутопия Анатолия Афанасьева "Гражданин тьмы". Самым суровым патриотам было из чего выбирать. Но всё-таки "Господин "Гексоген" настолько точно попал в цель, настолько точно отразил всю нашу жизнь с её проблемами, с такой динамикой и страстностью, что безусловно именно яркостью своей завоевал все голоса строгих членов жюри.
