Иван Дивиш - Литературный гид: 1968
Пока не вижу, говорю я.
А что видишь?
Херню какую-то, говорю я, крутя колесики и ловя контраст.
На транспаранте написано корявыми черными буквами «NBAH NRN ДОМОЙ».
Домой просят уйти, говорю я.
Кого? — спрашивает Гоги.
Какого-то Ивана.
Давно пора, спокойно замечает Гоги. Теперь на каком языке просят?
Им кажется, что по-русски.
У нас в батальоне ни одного Ивана нет, говорит Гоги. А Гоги они ничего не просят?
Пойди, узнай, говорю я, девчонок там полно. Смеются.
Ладно, говорит Гоги, значит не просят.
Сеновал, я Банкет, как ситуация в арьергарде? — появляется в эфире Баран.
Я оборачиваюсь и разбиваю локоть о крышку люка Пауза в эфире.
Сеновал, слышите меня?
Сзади пусто. Шоссе поднимается на холм. На вершине холма машина Человек в машине. Как в императорской ложе. Седой, в очках, курит сигарету. Я подкручиваю бинокль. Да он там пишет.
Сеновал, спите?
Никого нет, товарищ капитан.
Вам память отшибло, Сеновал? Никаких должностей и званий! Повторите!
Никаких должностей и званий, товарищ Банкет! По периметру наблюдения посторонних объектов не обнаружено!
Раздолбай, говорит Баран. Продолжайте наблюдение.
По всей колонне над откинутыми крышками башенных люков торчат верхушки шлемофонов. Головы в них продолжают наблюдение.
Гоги высовывает голову в шлемофоне из смотрового люка, но ничего, кроме кормы переднего танка, увидеть не может.
Слушай, кацо, какие там девочки, а? — спрашивает он.
Иди в жопу, Гоги, говорю я.
На что намекаешь, слушай? — говорит Гоги.
Это русская идиома, Гоги, говорю я. Она не имеет буквального смысла.
Вот хорошо сказал, говорит Гоги. Я бы купался сейчас в Миха Цхакая и забот не знал, если б не эта идиома ваша.
Я отрываю глаза от бинокля и смотрю вниз, на голову в шлемофоне. Неплохой каламбур для водителя танка Или это не каламбур?
Не заводись, Гоги, говорю я, снова разглядывая писателя, я-то не русский.
Через секунду Гоги возникает в башне и дергает меня за сапог.
Эй, кацо, дай-ка я на тебя поближе гляну.
Я смотрю на него сверху вниз. Если что, двину его сапогом по сопатке. Только кто потом рычаги будет дергать.
Гоги очень серьезно смотрит на меня.
Друг, говорит он, друг, мы же с тобой одной крови. Ты ашкенази, мама моя?
Ну, в прошлом возможно, говорю я не сразу. А ты?
Грузинский я, бьет себя Гоги в грудь здоровенным кулаком. Эбраэли я. Наш род по всей Грузии известен. Надо же, одна кровь. Куда попали, слушай, куда попали? Идиома, а?
Нет, это он вполне серьезно.
А в паспорте у тебя что? — спрашиваю я.
Как что, дорогой, грузин, конечно. Живем-то всем родом в Грузии.
Хорошо вы там устроились, в Миха Цхакая, говорю я.
Почему так говоришь, слушай? Почему устроились?
Шучу, говорю я. Ты бы в Питере пожил. С этой своей кровью и со своим родом.
Так плохо, дорогой?
Да нет, терпимо.
Русские обижают?
Я смеюсь.
Почему смеешься? Я что смешного сказал? Нас никто обидеть не может. Наш род, как крепость. Как Кавказский хребет.
Слушай, Гоги, говорю я, откуда ты такой взялся?
А какой я?
Да дикий ты, как Кавказский хребет.
Грубо говоришь, слушай, говорит Гоги, помолчав. Совсем ты идиом, дорогой. Задурили тебе голову руси.
Лицо у него краснеет, черные усики топорщатся над красивой губой.
Ладно, Гоги, говорю я, хорош, посмеялись.
Он смотрит на меня, потом резко отворачивается и лезет назад к своим рычагам. Кавказский хребет в сердце Европы.
В наушниках у меня на шее оживает Рыба.
Продолжаем движение, говорит он.
Куда? — спрашиваю я. Они же стоят.
Белый транспарант со смешным алфавитом полощется там, в голове колонны. Стальные блины башен все так же откинуты. Над ними торчат черные шары шлемофонов.
В голове колонны уже начинается чихание выхлопов. Очень интересно.
Я оборачиваюсь.
Писатель курит очередную сигарету на вершине холма.
Я протягиваю руку вниз и за ствол вытягиваю на свет божий свой АКМ.
Что сказал? — кричит снизу Гоги.
Сейчас поедем, говорю я.
Тоже помирились с Иваном? — спрашивает Гоги.
Черта лысого, говорю я, упирая приклад в плечо.
Что говоришь, слушай? — кричит Гоги. Что там делаешь?
Да отцепись ты, говорю я.
Сеновал, я Хутор, бьет плавниками Рыба, подтвердите прием.
Я останавливаю мушку посредине ветрового стекла Без бинокля я вижу только белое пятно, но мне и этого хватит.
Странное чувство, властвовать над чужой жизнью.
Нет, ни хрена не видит. Не замечает таких мелочей. А что мне делать, кричать не пиши, не надо?
Чего молчишь, Стропило? — кричит Рыба, нарушая дисциплину в эфире.
Я вешаю автомат на плечо, а наушники на уши.
Продолжаем движение, говорю я, ну, что тебе еще?
Головной трогается. Транспарант чуть отступает, медленно пятится, но стоит. Толчок прокатывается по колонне. Она сокращается, как сглотнувший удав, и выпрямляется снова Взрыв криков впереди. Кричат вроде по-нашему. Нет, не могу разобрать.
Гоги, трогай, говорю я вниз. Держи дистанцию, не суетись.
Гоги молчит, но банка чихает и вздрагивает. Я хватаюсь за края люка Дергаемся. Раз, другой. Почему они не могут начинать плавно. Всегда эти судороги. Меня бросает грудью на железо. Транспарант кренится перед головной машиной, один его край заваливается все больше, бегущие по правой обочине отстают от тех, кто бежит по левой. Что в середине, не вижу. Колонна заслоняет обзор.
Падает.
Чистое небо в конце дороги, там, где она упирается в холмистый горизонт.
За деревьями, по обеим сторонам, на сжатом поле машины, велосипеды, слева один автобус.
Полно народу. Все кричат, показывают кулаки, латинскую букву «В», сложенную из двух пальцев, поднятых над головой. Бегут по шоссе рядом с танками.
Мы еще не поравнялись с ними.
Гоги все больше отстает.
Газуй, кричу я вниз, газуй, не оставляй просвет.
Он ничего не слышит. Естественно. Шлемофон пожалели, козлы.
Рыба, что там случилось? — кричу я в микрофон.
Сеновал, я Хутор, продолжаем движение, мертвым голосом говорит Рыба.
Толчок, я снова лечу на железо.
Впереди, у правой обочины, возня. То ли выносят кого, то ли подбирают что-то. Не вижу.
Я вообще сюда не просился.
Рев толпы уже рядом.
Только тут замечаю, что передний танк укатил метров на пятьдесят.
В просвете между нами люди. Искаженные лица Раскрытые рты.
Карабкаются на броню.
Гоги, скотина, что ж ты не телешься!
Один уже под башней. Орет хайль. Странно как-то орет. Получается хайлэ.
Все они там фашисты, говорит моя мать, не верю им, никогда не поверю.
Обеими руками держусь за края люка.
Такие же как немцы, говорит моя мать, те убивали, эти выдавали.
Лицо внизу, подо мной, совсем близко. Красные прыщи, челка, мокрый лоб. Нет, это не хайль. Что-то слюнявое на слух, змеиное что-то.
Хайзл! Вот что он кричит мне в лицо. Ты хайзлэ йеден![12]
Никаких ассоциаций. Мои филологические мозги крутятся отдельно от меня. Что-то там вспоминают. Проворачивают лингвистические пласты. Нет, никаких ассоциаций.
Ховно!
Ага, вот это ясно. Ну, еще. Я смотрю на него. Пустые глаза Тянет руку к моей руке. Внизу другое лицо. Там мужик покоренастей. Лезет молча, угрюмо. Танк на танк. За ним девчонки в джинсах. Две. Нет, три. Ну это уж свинство.
Хватаю парня сверху за воротник рубашки.
Армия ваша где? — кричу я. Где армия?
Ничего не соображает. Сталкиваю его с брони. Он легкий и не сопротивляется. Я чувствую, он тоже боится. За ним вымахивает мужик, заросший как битник. Я тоже так ходил до призыва Этот молчит. Я встречаюсь с его глазами. Ныряю в люк, рванув за собой стальную крышку. Она падает с грохотом. В невероятно долгом просвете между белым и черным застывает разверстый рот в рыжей бороде, успевающий крикнуть: «Убийца!»
Гоги, кричу я, что ж ты, салага? Двигай!
Я сваливаюсь к нему из башни.
Гоги сидит как истукан.
Перед ним в смотровой щели чье-то лицо, губы двигаются.
Канаем отсюда! — кричу я.
Гоги рвет на себя рычаг.
Грохот, рев, лязганье.
Мы, как всегда, дергаемся.
Лицо исчезает. Я вижу чужую ладонь, судорожно ищущую опору.
Крути, Гоги, крути! — кричу я, тряся его за плечо.
Мозг мой, зависший в каком-то ледяном пространстве, отмечает: истерика.
Плевать, потом разберемся.
Гоги работает обеими руками.
Вперед-назад, назад-вперед.
Но мы не двигаемся.
Только тут я осознаю, что он кричал это по-русски. Хорошо кричал, с нужной интонацией и без акцента.
Это я, что ли, убийца?
Мы сотрясаемся словно в родовых корчах.
