Иван Дивиш - Литературный гид: 1968
Псалом 97
Когда Россия убивала Бориса Пильняка
в чьей-то комнате с потолка
обвалилась отставшая розовая штукатурка
Менеджеры на Западе ловили кайф:
в мозгу мармелад
перед домом газон из стриженных долларов
Когда наганом по затылку
Россия вырубила Мандельштама —
в Праге, пританцовывая шимми[5]
в полосатых брючках
Тейге разминал бёдра[6]
Когда Берт Брехтик[7] рыскал в поисках пиздёнки
циркули уже раскручивали Освенцим
Поэтисты[8] сражались со столиками в кафе
блевали манифестами
и не зная износа употребляли жизнь
Были у нас дети теперь уж у нас их нет
куда же как вы думаете они подевались
спросим Эдисона
того самого с мастеровитыми ручками
спросим его а не могли бы вы нам изобрести
крюк в потолке
«Джон Китс и Перси Биши Шелли…»
Джон Китс и Перси Биши Шелли
отдыхают рядом на протестантском кладбище
в Риме[9]
и я лежу с ними и между ними,
с ними в символическом смысле слова
между ними — в самом прямом…
Сергей Магид
Отчет за август
Рассказ
Я соскальзываю в башню последней машины и закрываю люк. Стальной блин падает с лязгом, едва не придавив мне пальцы.
Включаю рацию. Зеленый огонек подсветки заливает шкалу. Нахожу цифры на основной частоте, потом фиксирую запасную.
Сеновал готов, говорю я в эфир, расстегивая, наконец, воротничок гимнастерки.
Никто меня теперь не видит. Я здесь старший.
По частоте идут подтверждения.
Семафор готов.
Бункер готов.
Конденсатор готов.
Выходим с аэродрома, говорю я вниз.
Взревывают двигатели. Все сотрясается внутри. Лязг, рычание, скрежет. Кто-то матерится у меня в наушниках. Трогаемся сразу, словно нам дали пинка под зад.
Духотища Сплошной рев с подвыванием и кашлем. Очень тесно. Железо вокруг. Не представляю, как здесь может размещаться экипаж из четырех мужиков.
Все время обо что-то стукаюсь. Шлемофон мне не положен. Я, видите ли, не из их части. Башку надо беречь. На это у меня уходит все внимание в первые полчаса.
Танк качает с передка на корму, как тяжелую баржу на речной волне. Водитель пашет. Пусть он пашет, я здесь человек случайный.
Сеновал, я Хутор, как меня слышишь, прием? — вопрошает на всю Вселенную голос Рыбы.
Я резко поворачиваю щербатое колесико громкости.
Чего орешь как резаный? — говорю я, подпрыгивая на жестком сиденье и пару раз въехав себе микрофоном по губам.
Я не ору, говорит Рыба, это ты орешь.
Рассказывай. Идем-то куда?
А хер его знает, говорит Рыба.
Что-то щелкает. Этого и следовало ожидать.
Сеновал, Хутор, я Банкет, блеет родной голос со станции контроля, посторонние разговоры будете вести на губе.
Вас понял, отзывается Рыба, конец связи.
Эй, Рыба, Рыба, кричу я, узнаешь чего, звякни.
Танк встряхивает. Ударяюсь плечом о рукоять пулемета Мой мат уносится в операционный эфир. Переключаю тумблер на нейтралку, чтобы не слышать вопли со станции контроля. Там у нас заседает Баран. Дивизионного масштаба.
Запрещено открывать люки. Запрещено высовываться. В башне зеленая тьма Горит только глазок моей стовосьмерки. Внизу, у водителя, бегают по бронированным плитам отсветы с панели управления. Иногда там вспыхивает белым огнем. Свет фар отражается от дорожных знаков и проникает внутрь через смотровую щель.
Надо бы хоть надписи читать, чтоб сориентироваться, но я не могу бросить рацию. Водитель молчит. Эти пижоны из танкового батальона большой симпатии у меня не вызывают. Краса и гордость бронеконсервных сил. Я у них тоже.
Трясет так, словно под нами карельские валуны. Хотя идем явно по шоссе. Воняет соляркой, горячим железом, еще какой-то кислой дрянью, которой всегда несет от аккумуляторных батарей и стволов орудий.
Воображаю себе, как Рыба там подтягивает колени к подбородку.
Позавчера, на Карельском, нас выстраивают на плацу и зачитывают приказ. Двое радистов первого класса командируются в Казахстан. На маневры. В курилке Рыба рассуждает о том, есть ли в Чехословакии американские сигареты. Я говорю, да, или табак «Вирджиния», но лучше сидеть дома и курить «Беломорканал». А Рыба говорит, я пижон, но хотел бы он увидеть меня с трубкой в зубах на фоне каких-нибудь Татр или что там у них.
Вчера нас сваливают на аэродром в Белоруссии и зачитывают новый приказ. О братьях-коммунистах, братьях по Варшавскому договору и братьях-славянах вообще, которых мы для чего в сорок пятом освободили? Не для того, чтобы войска бундесвера и так далее. А Рыба переходит на кока-колу и пластинки битлов.
Я говорю, на мир мы, конечно, поглядим, и это здорово, но ведь и себя наверняка покажем, а вот это совсем ни к чему. Но Рыба говорит, наше дело сказать «есть» и ничего не делать, да и потом мы же им хорошего хотим. Да, говорю я, социализма с нечеловеческим лицом. Да брось, говорит Рыба, просто развитого. А я говорю, свобода прежде всего. Не знаю, говорит Рыба, в руках не держал.
«Антеи» уже прогревают двигатели.
Ладно, говорит Рыба, держимся вместе, а на приказы пазульные кладем, зарыто? Зарыто, говорю я, только там одни пазульные и будут, но, может, действительно достанем что, например, «Желтую подводную лодку», а? Или «Ночь после тяжелого дня» добавляет Рыба Вот это, скорей всего, говорю я, и мы ржем как идиоты.
В самолете мы не говорим друг другу ни слова И ждем, как и все остальные. А перед самой посадкой, надо же такое ляпнуть, вот если собьют сейчас, говорит Рыба, то правильно сделают.
Но здесь даже посадочные не думают закрывать. Садимся мы как в сено.
Трясет уже часа два В банке становится гораздо светлей. И даже чуть холодком откуда-то веет.
Сеновал, всплывает Рыба, я тут буковки вижу.
Ну, говорю я, наконец-то. По-казахски читаешь?
Свободно, говорит Рыба, английский алфавит изучали.
Диктуй, говорю, трепло, пока Баран не проснулся.
А написано-то по-русски, говорит Рыба.
Это как?
Да так. Позор[10] здесь написано.
Не может быть, говорю я, уже?
Все может быть, говорит Рыба. А ты чего вообще-то ждал? Позор влак[11].
Это он мне теперь говорит. Чего я ждал. Ладно.
Может, волк? — говорю я.
Влак, что я читать не умею?
А что это?
Это я тебя хочу спросить, ты у нас ученый, говорит Рыба.
Ты не на меня злись, говорю я. Эй, друг, видишь там чего-нибудь? — кричу я водителю, нагнувшись к нему из башни.
Железка, вроде, кричит тот с грузинским акцентом.
А может, с армянским. Даже сквозь рев двигателя слышен этот акцент. Этого еще не хватало.
Мы вроде как спускаемся с холма и переваливаем через железнодорожный переезд, насколько я могу судить своей задницей. И встаем, хотя команды остановиться не было.
Хутор, что там? — кричу я в микрофон.
На хуторе, видно, сено убирают, так долго там шуршит, потом Рыба произносит какое-то слово с латинским окончанием.
Повтори, мудила, кричу я.
Да демонстрация, мудила, говорит Рыба.
Что сказал? — спрашивает снизу водитель.
Местное население встречает, кричу я сверху.
Зачем орешь, дорогой, говорит водитель, у меня слух хороший.
Только тут я начинаю слышать тишину. Внутри и снаружи.
Эй, кацо, говорит водитель, меня Гоги зовут, а тебя?
Я отвечаю.
Так чего ждешь? — спрашивает Гоги. Открой башенный, погляди.
Я поворачиваю рычаг до упора и откидываю тяжелый стальной блин. От яркого света ударяющего в нашу утробу, я зажмуриваюсь. Белое небо. Сладко пахнет яблоками.
Мама моя, говорит Гоги.
Я высовываюсь по пояс. Стальной блин прикрывает мне спину.
Цепочка из девяти танков стоит на шоссе. По обеим его сторонам уходят вперед, сужаясь, две шеренги аккуратных деревьев, увешанных крупными зелеными плодами.
Вдали толпятся люди. Штатские вроде. Над головами висит белый транспарант, покачиваясь. Я не могу разглядеть, что там написано.
Бинокля нет у тебя? — говорю я вниз.
А девочки есть? — спрашивает водитель и протягивает штатную гляделку.
Пока не вижу, говорю я.
А что видишь?
Херню какую-то, говорю я, крутя колесики и ловя контраст.
На транспаранте написано корявыми черными буквами «NBAH NRN ДОМОЙ».
