Мадлен Риффо - Больница как она есть
Я очень горда комплиментом Поля в адрес Елены, которая, само собой разумеется, о нем не узнает.
Ощущая полную разбитость во всех членах и пустоту в голове, где больничные впечатления продолжают прокручиваться под прикрытыми веками (интересно, услышу ли я в пять утра звон будильника), пропитанная насквозь запахом мадам Л., преследовавшим меня не только в метро, но и дома, я и впрямь становлюсь заправским членом больничной бригады.
Елена — сама добродетель — стоит много выше дерзкой на язык Жюстины (которая, кстати, одна улучила минутку успокоить сегодня даму с синегнойными палочками) и гораздо выше Симеона и Марты. Но на войне, как на войне, и Елена, вдобавок к тому, что она строчит в своем кабинете на первом этаже, еще и бригаду нашу возглавляет.
Я уверена, что сегодня ей с трудом удастся заснуть.
В подвалах больницы водятся крысы. Мария видела одну, «величиной с кролика». От испуга она уронила судки, которые относила на кухню.
На первом этаже нет общих палат: там блоки интенсивной терапии для послеоперационных больных, но в этих палатах приходится гоняться за тараканами, ползающими по стенам.
Марию тошнит от такой работы. «Старшая сестра ходит за мной по пятам, — жалуется она. — Стоит только присесть, перевести дух, как эта полуслепая худышка уже тут как тут — подкралась к тебе в своих веревочных тапочках». Симеон, тот работает здесь больше года. Он мудрец. «Есть один трюк, — поясняет он, — всегда имей что-нибудь в руках: стакан, который будто бы вытираешь, тряпку — неважно. Без этого обязательно всучат тебе работенку. И хоть сдохни на ней, благодарности не дождешься». Мы закругляемся. День начался.
В лифте Симеон доверительно сообщает:
— Не повезло этой бедной Марии, она новичок в метрополии… Лето, а все время дождь. Содержать в чистоте первый этаж не так-то, видишь ли, просто, тем более, все забито там аппаратами. Разобьешь что-нибудь и погубишь больного. В общей палате раздолье — шваркай щеткой как хочешь. И потом, у нас-то ведь есть Жюстина...
Со вчерашнего дня мы перешли с Симеоном на «ты». Вот как это произошло. По утрам всегда настоящий цирк: уборка палаты, в то время как делают перевязки; нескончаемый бег против часовой стрелки, чтобы воплотить неосуществимую мечту Жюстины: плитки должны высохнуть до того, как на них начнут топтаться сестры и ординатор. Суматоха вокруг больных, одни из которых требуют, чтобы их посадили на стульчак, а другие, наоборот, по собственному почину берут костыли, разъезжающиеся на скользком полу (разве уследишь за всем и за всеми), чтобы отправиться в ватерклозет или так, пошататься — выпросить у соседа запрещенную сигарету, которую они выкурят, словно мальчишки, в уборной, пока наша бригада из сил выбивается.
Вчера Жюстина решила использовать два полагающихся ей выходных, и я оказалась впервые единолично ответственной за уборку. Жюстина почти с сожалением давала мне указания. За тридцать лет службы эта сильная черноволосая, но уже седеющая бретонка стала здесь тем столпом, на котором все держится. Она мне даже польстила: «Марта, на тебя я надеюсь. Мы с тобой куда выносливее, чем эти малышки: Жаклина или Брижитта. Ты еще узнаешь ее, Брижитту, ох и любит она поболтать с больными, вместо того чтобы пол мыть. Ты же, Марта, я ведь вижу... ты неплохо справляешься. Помни, что в этой больнице наш этаж — единственный, куда тараканы не суются. Никакого чуда. Кругом — чистота».
Мне удалось заставить проглотить с ложечки кофе, заправленный молоком, даму Десять, ту, что Жаклина прозвала «крысой». Мы были в запарке. Симеон тер пол в мужских палатах, я — в общей, предназначенной для женщин. Зазвонил внутренний телефон. Дирекция забирает у нас Симеона на часок (так они говорят). Срочные переброски — заболевший служащий, которого необходимо подменить. Обычная песня...
Прошло два часа, а Симеона все нет. Тем временем я к десяти часам, как полагается, вытащила грязное белье из непроветриваемого чулана, где оно слежалось за истекшие сутки: грязные простыни и отвратительно перемазанные подстилки; пока я их запихивала в мешки, нанюхалась вони и запачкала руки. Тут я осмелилась сказать ординатору:
— Там, где я прежде служила, для такой работы давали маски.
Врач сделал вид, что не слышит: «Кого она из себя корчит, эта новенькая?»
Такова конфуцианская больничная иерархия: врачи, за редчайшим исключением, никогда не здороваются с низшим медицинским персоналом. Словно бы смотрят сквозь вас.
Симеон вернулся в полном изнеможении, на его антрацитовой коже блестели капельки пота. Я поняла, что он куда старше, чем кажется, усталость подчеркнула морщины, веки набрякли.
Не говоря ни слова, он направился к шкафу со щетками, потом стал наполнять ведро, чтоб «привести в порядок мужчин», в это время я полоскала тряпки. И не раздумывая, нашла для него верный тон, тон Жюстины:
— Ты что — второй раз собираешься мыть? Все давно сделано.
■Если бы я писала роман, я бы ввела уже в действие его персонажей, каждому дала бы свою линию. Но я начала узнавать товарищей по работе только к концу недели. Первые дни была лишь сплошная гонка и страх, что, выпав из общего ритма, я из-за своей неумелости сведу на нет усилия всей бригады. Опасалась я и того, что меня отчислят.
Во время «полулегализованного» перерыва, в других местах невозможного, здесь кое-как «дозволяемого», хоть не всегда и выкроишь пять минут, чтобы наспех проглотить чашечку кофе, я себя чувствовала стесненно. Кто говорил о детях или о муже, кто о каникулах. Удастся ли, наконец, поехать куда-нибудь в этом году всей семьей? Мне же нечего было им рассказать. С моей профессией женщине трудновато обзавестись личной жизнью. А что-нибудь сочинять не хотелось.
Я сказала: «Когда-то у меня был муж. Теперь живу одна. У меня есть дочь». Никто подробностей не выспрашивал. К тому же сетования на трудности жизни, на рост цен (литр растительного масла вздорожал почти вдвое) занимают целиком те короткие мгновения, пока мы проглатываем кофе, закрывшись а служебном помещении, взгромоздившись на столы и свесив усталые ноги. Не наша, другая, седовласая, Жюстина рассказывает, что давно уже она может себе позволить съесть бифштекс только по воскресеньям. Перебивается яйцами и молоком, а иногда недорогими сортами рыбы. Елена вконец вымотана тяжкими переездами из дома в больницу и сложностями с маленьким сыном, которого ежедневно надо куда-то пристраивать. «Если бы наконец-то открыли обещанные ясли...»
По воскресеньям мы едим рогалики — нас угощают медсестры. Елена мне объясняет: «Мы складываем в копилку чаевые, которые нам дают перед выпиской иные из выздоровевших больных. Вот откуда эти «пиршества». Но если вам, Марта, или Симеону, или Жюстине перепадут от больных какие-нибудь деньги, вы их можете, разумеется, оставить себе».
Пусть читатель себе уяснит: Елена, дипломированная сестра, зарабатывает около 1800 франков в месяц, включая оплату тринадцати учитываемых сверхурочных часов, а также прибавку на транспорт (данные 1973 года), установленную после увеличения жалованья низкооплачиваемым служащим. Симеон и Марта получают около 1200 франков в месяц (включая сюда все надбавки). Жюстина за выслугу лет получает несколько больше.
Кто из нас, руководимый самыми лучшими побуждениями, не совершает хоть изредка глупостей? Я еще плохо знаю своих товарищей по работе. Летом, из-за нехватки постоянного персонала, уделом временных служащих становятся частые переброски с места на место. Я лишь мельком столкнулась с Брижиттой, круглолицей девушкой, только что сдавшей экзамен на бакалавра и нанявшейся всего на один месяц, чтобы испытать себя на работе. Меня посылают то на первый, то на третий этаж, чтобы заткнуть брешь в личном составе. С кем-то произошел несчастный случай, кто-то ушел в отпуск прежде, чем ему нашли заместителя, способного вынести по меньшей мере двойную нагрузку.
В каждой бригаде свои обычаи, свои порядки, свои больные, о которых я решительно ничего не знаю.
Наша смуглянка Жюстина — само благоразумие. Когда она борется с хлопьями пыли, сколько бы ей больные ни жаловались на свои болезни, они услышат в ответ лишь нечто односложное. Она меня поучает: «Если тебе ничего неизвестно и знать — не твоя забота, чего же тут рассусоливать».
Ну, а я, вернувшись на второй этаж, ныряю под койку, чтобы вытереть пыль, и, найдя в углу завалявшуюся тапку, ставлю ее аккуратно рядом с другой.
— Она вам пригодится, мсье, когда вы начнете вставать, — говорю я больному, мрачно натянувшему простыню до самого носа.
— К чертям собачьим вашу тапку. Позавчера мне отрезали ногу.
В другой раз я выкраиваю минутку, чтобы сменить воду в вазочке с белыми гвоздиками, которые стоят возле фотографии красивого мальчика на столике у старушки. Что бы такое приятное сказать ей? Симеон издали подает мне отчаянные знаки. Бегу к нему.
