Никола Бональ - Толкиен. Мир чудотворца
Толкиен не остался равнодушным и к опустошениям, к которым привело строительство вокруг Оксфорда военных аэродромов и прокладка к ним дорог. Со временем, когда самые сокровенные его мысли обернулись навязчивыми идеями, он очень сокрушался при виде того, как в одном месте дикий луг рассекла пополам дорога: «Вот и конец последнему оплоту английской земли!» Тогда же он пришел к печальному выводу, что в Англии не осталось ни одного нетронутого леса, ни одного цветущего поля, а если они где и сохранились, то смотреть на все это он не собирался: слишком велик был его страх обмануться. И все же с возрастом, когда денег у него стало больше, Толкиен, вместо того чтобы уединиться в каком–нибудь диком, безлюдном краю (правда, для этого ему пришлось бы покинуть Англию), решил остаться на родине. «В едином мире нет уединения», — писал Ги Дебор. Вопреки себе Толкиен поселился в местечке, «облагороженном» человеческими руками, — пригороде Оксфорда, а позднее перебрался в предместье Борнмута, столь же нелепое, как и Сэйрхол, обросший кирпичными громадами новостроек. Точно так же, вопреки себе, он в 1940–х годах попытался сесть за руль автомобиля.
Карпентер попытался объяснить отношение Толкиена к проблеме осквернения–разрушения мира с метафизической точки зрения:
«Реакция его… возникла из убежденности, что все мы живем в скверном мире… да и мать свою он потерял оттого, что мир оказался немилосердным; старый добрый Сэйрхол и тот разрушили за здорово живешь… и, тем не менее, ко всему происходящему он относился с поистине христианской терпимостью».
Как бы то ни было, нетрадиционные воззрения Толкиена распространялись только на экологию — в том смысле, что он радел о безусловном сохранении не только природной среды, но и прежнего общественного и политического порядка. Иными словами, Толкиен стоял на правых позициях. Причем, судя по его ярко выраженным антидемократическим и антиреспубликанским взглядам, он принадлежал к правым экстремистам. Хотя при всем том человек он был вполне традиционный, не чета тем же Местру(14), Берку(15) и Генону(16), считавшим, что все революционные новшества подлежат уничтожению, потому как, возникая стихийно, они нарушают размеренную эволюцию духовного развития и самый ход времен. Однажды в споре с Льюисом и Дайсоном Толкиен позволил себе заметить, что «наши мифы хоть и иллюзорны, но ведут к истине, тогда как материалистический «прогресс» влечет человечество в пропасть, осененную железной десницей зла».
Сохраняя непоколебимую веру в истинность мифологии, Толкиен выразил суть своей писательской философии в глубинах «Сильмариллиона». Но к этому мы еще вернемся.
Подобное мировоззрение часто ввергало Толкиена в черную меланхолию, что, конечно же, отражалось на настроении его жены и на дневниковых записях: в глубоком унынии он ощущал собственную никчемность и бренность мира; а поскольку как раз в таком расположении духа он чаще всего брался за перо, дневник хранит самые безрадостные свидетельства его душевного состояния.
К счастью, профессионализм и неподражаемое мастерство рассказчика позволяли Толкиену легко преображать тот же университетский класс в роскошную залу замка, где сам он превращался в барда, а мы — в гостей, внимающих ему за пиршественным столом. Во всяком случае, так казалось его студентам, о чем один из них как–то по окончании университета написал Толкиену:
«Прежде я все никак не решался поделиться с вами незабываемым впечатлением, которое вы произвели на меня, когда читали нам «Беовульфа». Ваш голос был сродни гласу Гэндальфа».
Толкиен и сам переживал жизнь своих легендарных героев: хотя он не очень–то верил, что когда–то по земле действительно бродили эльфы, орки и гномы, зато был убежден, или по крайней мере надеялся, что его истории олицетворяют правду. Об этом он не раз говорил своим студентам:
«Дракон — не досужая химера. Даже сегодня, невзирая на поголовное неверие, найдется человек, который охотно внимает легендам, героическим историям, который не только наслышан о легендарных героях, но и видал таких сам и был пленен их диким очарованием».
Толкиен говорил с упоением сказочника, а поскольку, по словам К.С. Льюиса, ему удавалось добраться до самой потаенной сути языка, то он вполне мог проникнуть и в самое логово дракона.
Толкиен находил и другие источники вдохновения — в тех же закрытых клубах, где встречался с близкими ему по духу друзьями — «Инклингами», продолжая вращаться исключительно в мужском обществе. В связи с этим вспоминаются слова Льюиса:
«А чем в это время занимались дамы? Откуда мне знать? Я мужчина и никогда не интересовался секретами кибел».
Точно так же, если верить его биографу, рассуждал и Толкиен:
«Он прекрасно понимал, что мужская дружба значила для него больше, чем брачные узы, и хотя он усматривал в том одну из причин вырождения мира, в целом ему казалось, что мужчина имеет полное право на свои мужские радости и в случае надобности должен его отстаивать».
Так что главная загадка литературного успеха Толкиена кроется в его стремлении к личной и духовной независимости. Хотя он был не единственным крупным писателем, ведшим самую обычную жизнь за рамками необычного литературного творчества.
Но хоббиты не прямая аналогия с его личностью. Как–то Толкиен заметил в одном интервью:
«Хоббиты — простые английские селяне, а маленькими я сделал их затем, чтобы показать, что при всей ограниченности воображения в душе они исполнены силы и отваги».
Толкиен хотя и не был демократом (вернее, поскольку он им не был), любил свой маленький народец и писал по этому поводу следующее:
«Я всегда поражался, до чего мы дошли, и все благодаря непоколебимой отваге маленьких людей, лишенных, казалось бы, всяких шансов на успех».
Однако Толкиен вовсе не собирался писать бестселлер для детей:
«Меня не интересует, — говорил он, — ребенок как таковой, ни современный, ни какой бы то ни было другой, и я никогда не пытался найти к нему подходы. Тот, кто стремится быть с ребенком «наравне», ведет себя неправильно, потому что это бессмысленно (если ребенок глуп) или опасно (если имеешь дело с умницей). И все же я, Толкиен, признаю, что написал «Хоббита» под влиянием современных иллюзорных взглядов на детские сказки и на самих детей».
Вот откуда возникает немыслимо, невероятно огромная и притом безусловная значимость «Хоббита», хотя это произведение может не понравиться тем, кто уже успел насладиться изысками долгих строгих притч в «Сильмариллионе».
Но настоящим подвигом для Толкиена было написать «Властелина Колец» — начиная с Кольца Всевластья и маленьких обитателей Хоббитании, которым суждено было целиком завладеть воображением их создателя. В самом деле, Толкиену понадобилось одиннадцать лет, чтобы закончить шедевр, сюжет которого, как и в «Песни о нибелунгах»(17), развивался вокруг волшебного кольца (правда, Толкиен не любил подобных сравнений, да и связанную с Кольцом Саурона интригу он развивает принципиально иначе).
Позднее Толкиен писал своим издателям Аллену и Анвину:
«Произведение вышло у меня из–под контроля, и я сотворил чудовище—бесконечную запутанную историю, довольно печальную, даже ужасную и уж совсем не детскую (возможно, непригодную ни для кого вообще)».
Затем, словно спохватившись, он бодро прибавляет, что «христианин, вкусив из такого рога изобилия, попадает в фантастический мир, становясь соучастником богатого, яркого и многообразного творческого процесса».
Успех пришел нежданно–негаданно. Издательство «Аллен и Анвин» рассчитывало продать всего лишь несколько тысяч экземпляров книги. Но, несмотря на резкую критику, она молниеносно разошлась в Англии, а затем стала культовой в Соединенных Штатах, где с Хоббитанией, Гэндальфом и Фродо стал ассоциироваться дух свободы. Однажды в Голландии за стилизованным обедом «а–ля хоббит» Толкиен заметил:
«Как я погляжу, у Сарумана немало потомков. У нас, хоббитов, нет волшебного оружия, чтобы защищаться. И все же, достославные мои хоббиты, я предлагаю выпить за здоровье хоббитов. И да переживут они сарумановых отпрысков и да узрят новую весну и деревья в цвету».
В 1965 году был продан миллион экземпляров «Властелина Колец». В Соединенных Штатах появились значки с надписями вроде «Фродо жив!», «Гэндальф жив!» или «Айда в Средиземье!». В Америке, как и в Англии, создавались общества Толкиена, но нашему герою это было не по душе, особенно то, как молодые американцы истолковывали его истории. Ведь некоторые усматривали в курительной травке или грибах старого Бирюка едва ли не призыв к полной разнузданности…
Толкиен не был счастлив в старости: сперва ушел из жизни его верный друг, потом — жена, а сам он видел, как мордорцы неумолимо наступают на последний оплот Переднего края. В Оксфордском университете он высказал несколько колких замечаний по поводу все возрастающей моды на исследовательскую работу: о новых веяниях он отзывался как о «перерождении настоящей увлеченности и любознательности перед натиском «плановой экономики», при которой плоды долгих исканий заворачиваются в более или менее стандартную упаковку, точно формовочные сосиски, одобренные к употреблению в пищу популярной кулинарной книгой».
