Борис Рощин - Встречи
Заходясь в дымном реве, «Победа» на первой скорости вползла на крутогор. Мы въехали в деревню. Возле избы Егора Архиповича — трехоконной, приземистой, обшитой свежеструганой вагонкой — я нажал на тормоза.
— Здесь, Илья Борисович.
— Идем вместе.
Мы вошли в дом. В просторной прибранной избе было тихо. Пахло щами и свежевымытыми полами.
— Есть кто дома? Хозяева! — крикнул я.
— Эй, кто там? — послышалось из-за дощатой переборки, ограждающей громадную русскую печь.
Егор Архипович лежал в закутке возле печи на деревянном топчане. На нем были валенки, ватная стеганая безрукавка и ватные штаны. Я не видел старика около года и поразился, как сдал он за это время. Густая борода и усы его, которые и в восемьдесят лет не брала седина, сейчас были сплошь покрыты серебром. Голова, совсем белая, осела, ушла в плечи, и только глаза остались прежними, смотрели на нас с интересом.
— Егор Архипович, здравствуйте! — громко произнес я.
— Что за люди? — Старик шевельнулся, сделал попытку приподнять голову и не смог. — Поднимите меня, едрена мать! — приказал он. — Манька кудыть убегла, один лежу, — добавил он еще бодрым и чистым голосом.
Вдвоем с писателем мы осторожно приподняли старика с лежанки, поставили его на ноги.
— А… паря, — узнал меня Егор Архипович. — А это кто?
— Это, Егор Архипович, писатель Громов из Москвы. Не узнаешь?
Старик снизу вверх глянул на моего спутника, Илья Борисович смотрел на него улыбаясь.
— Небось музей приехал смотреть? — спросил старик.
— Музей, Егор Архипович.
— Пошли! — Старик сделал шаг и покачнулся. Я успел подхватить его под руку. — Ничего, я разойдуся, — успокоил старик, — я как разойдуся, еще шустрый бываю.
— Не узнал… — тихо проговорил писатель и покачал головой.
На улице старик и впрямь разошелся. Бодро зашаркал валенками по тропинке, ведущей к двухэтажному каменному зданию Борской школы, бывшему помещичьему особняку.
Музей Егора Архиповича располагался на втором этаже школы в небольшой угловой комнате, выходящей окнами на речку Сабу. Стены комнаты увешаны были щитами с фотографиями, схемами, картами. На деревянных стеллажах лежало немецкое трофейное оружие, боеприпасы. В застекленных шкафах, изготовленных руками старика, хранились бинокли, полевые сумки, ордена погибших борских партизан. По углам комнаты таились, словно живые, чучела зверей, с потолка на тонких бечевках свисали чучела птиц. Было здесь еще много интересного — от старых самопрях до почерневших от времени заморских монет. Все это богатство Егор Архипович с деревенскими ребятами собирал годами, музей этот был его детищем, его гордостью. Он был зарегистрирован в районном отделе культуры и официально значился как Антоновский народный музей — по фамилии Егора Архиповича. Антоновский музей вошел в школьный экскурсионный маршрут, который организован был недавно под названием «Места партизанские».
Как только мы вошли в музей, Егор Архипович подошел к центральному щиту с фотографиями, повернулся к нам, выпрямился. Глаза его под седыми кустистыми бровями словно бы выдвинулись вперед, сделались строгими.
— Погибли за землю родную от руки супостата… (От торжественно зазвеневшего голоса старика мы с Ильей Борисовичем невольно опустили руки по швам и замерли.) Иван Петров из деревни Замошье, Николай Бойков из Заозерья, Федор Федоров из Пехенца, братья Андрей и Василий Козловы из Двориц…
Егор Архипович не перечислял погибших, а словно бы пел гимн. Заскорузлый скрюченный палец его скользил по фотографиям, а по моей спине бегали мурашки. Никогда потом, бывая в разных музеях — небольших и всемирно известных, слушая умные и складные речи высокообразованных экскурсоводов, не испытывал я такого глубокого внутреннего волнения, как в той комнатушке деревенского музея. И невольно думал о том, что скоро детище Егора Архиповича осиротеет. Забегая вперед, скажу: ровно неделю спустя после этой поездки я копался в своем фотоархиве, выискивая фотографию старика, чтобы дать ее в газете с некрологом. После смерти Егора Архиповича Антонова на дверь его музея повесили замок и открывали его редко. Несколько раз газета наша выступала с предложениями оживить работу Антоновского народного музея. Но оживить работу не удалось ни предложениями газеты, ни резолюциями и решениями районного отдела культуры, ни даже денежной ставкой, которую выделили для музея. Без Егора Архиповича музей захирел, превратился в кладовку старого хлама, потом его и вовсе растащили по частям кто куда.
Экскурсия наша по музею продолжалась. Егор Архипович говорил и говорил, обращаясь больше ко мне. Старик любил, чтобы его слушали внимательно, и потому посматривал на Илью Борисовича неодобрительно. Писатель прохаживался вдоль стен, заложив руки за спину, рассматривал снимки и, казалось, совсем не обращал внимания на старика, не слышал его.
— Тимка! — вдруг негромко произнес Илья Борисович.
Старик вздрогнул, словно его ударили, и замер на полуслове. Приблизился к гостю и осевшим голосом прошептал:
— Где?
Илья Борисович молча ткнул пальцем в групповой снимок, висевший на стене. Заинтересованный, я подошел ближе к писателю. С фотографии на меня смотрела большая группа парней и девчат, принаряженных и даже расфранченных. У всех были неподвижные, замершие лица, какие бывают у людей, не часто стоящих под объективом фотоаппарата. Палец Ильи Борисовича упирался в миловидное девичье лицо.
— Она… — прошептал старик, вглядываясь в снимок.
И тут произошло неожиданное. Егор Архипович вдруг рванулся вперед, сорвал со щита фотографию вместе с застекленной рамкой и грохнул ее об пол. Никогда еще не видел я старика в таком возбуждении.
— Она, паскуда! — хрипел Егор Архипович и растирал на полу валенками фотографию. — Она, стерва!..
Пораженный этой сценой, я стоял не двигаясь, переводя взгляд со старика на Илью Борисовича. Лицо писателя оставалось непроницаемым.
Успокоившись, Егор Архипович подошел к гостю вплотную, вгляделся ему в лицо, спросил тихо и требовательно:
— Кто такой будешь?
— Не узнал еще, Егор Архипович? — так же тихо ответил вопросом на вопрос Илья Борисович и смотрел теперь на старика строго, без улыбки.
— Чую, свой, а признать не могу, — виновато проговорил Егор Архипович, протирая глаза ладонью.
— Этого помнишь? — Илья Борисович повернулся к щиту и указал на фотографию молоденького паренька в шапке-ушанке.
Старик перевел взгляд с фотографии на лицо гостя, ахнул:
— Ильюха! Илья!
В дом к Егору Архиповичу я больше не пошел. Предупредил Илью Борисовича, что подожду его у Борской заводи. Спустился на «Победе» с крутого угора к реке, развел костер. Расстелил возле огня старые, потрепанные чехлы с сидений и улегся на них.
Впечатлений дня у меня было много. Кто была та девушка на снимке с красивым именем Тима? Почему так разъярился старик, узнав ее? Я ищу, выдумываю сюжеты для своих рассказов, повестей, пьес, а жизнь — вот, сама предлагает мне их.
Вода в Сабе потемнела, буруны на перекатах перестали искрить. По дороге к Борской ферме пылило стадо, пастухи привычно покрикивали на коров, беззлобно матерились. Где-то в деревне запиликала гармошка, над заводью уже плавая туман.
— Спишь? — раздался голос.
Я вздрогнул.
Илья Борисович подсел к костру, подбросил в него несколько сухих хворостин. Спросил, доставая из кармана папиросы:
— Домой не торопишься?
— Нет.
— Тогда посидим.
Я поднялся и отправился на поиски дров. Отыскал в прибрежных кустах сухой валежник и принялся таскать его к костру. Илья Борисович сидел возле огня, поджав колени к подбородку и обхватив их руками, курил. Я прилег на другой стороне у костра и, решившись, попросил:
— Илья Борисович, расскажите, пожалуйста, про Тиму. Про ту, чью фотографию Егор Архипович разорвал.
Писатель долго не отвечал, мне показалось даже, что он не слышал моей просьбы. Огонек папиросы и веселое пламя костра высвечивали костистое лицо его, словно высеченное из серого камня, жутковато играли в его немигающих глазах.
— Длинная история, — произнес наконец Илья Борисович, — много в ней жизней закручено, в том числе и моя. Хотел роман писать по ней, да, видно, не судьба… Да и что роман? Разве сравнится какой-нибудь роман с жизнью? Слушай.
4
Начинал я писать, как и ты, в районной газете. Правда, до этого я уже армию отслужил и белый свет посмотрел. В газете работал так: днем по району мотался, газетные материалы писал, а по вечерам и ночью — стихи. Я ведь со стихов начинал. Чем черт не шутит, может, и получился б из меня поэт, если бы не война. Еще собирал я по деревням разные интересные истории: предания, сказы, легенды, песни старые записывал. Думал, что пригодится это все когда-нибудь. В то время романтик я был, фантазер. Прослышишь иной раз про случай самый заурядный, начнешь записывать, да столько литературно-художественного домысла подпустишь, что самому потом не разобрать: то ли быль записал, то ли легенду. Вот такую историю послушай. Она у меня с продолжением на всю жизнь получилась.
