Борис Рощин - Встречи
— Почему же «минусуют», — перебил меня редактор, — с людьми беседовал?
— А как же! Со всеми переговорил: с доярками, с бригадиром фермы, с зоотехником разговаривал.
— Ну?
— Все как есть в лучшем виде, а «минус» прет.
— Может, воруют?
— Как можно, Иван Иванович! Старые все доярки, известные. С чего бы им в воровство ударяться?
— А эта, как ее… Нифонтова. Молоко-то водой разбавляла. Помнишь? С Борской ведь фермы.
— Она не работает уже, Иван Иванович. Она теперь в Борском магазине заведующей.
— Что будем в газете давать по Борской ферме? Чем объяснить «минус»?
— Не знаю. Если доярки с зоотехником этого объяснить не могут… Может быть, на коров разные атмосферные явления влияют, галактики там, приливы и отливы океанов. А может, они по живому быку затосковали, осточертела им пипетка осеменителя.
— Ты эти шуточки брось. — Редактор посерьезнел. — Выходит, день проболтался, а материала нет?
— Материал взял, Иван Иванович. Всех доярок перефотографировал. И скотников, и пастухов.
— Они «минус» дают, а ты их для газеты фотографируешь?
— Сегодня «минус», завтра «плюс», Иван Иванович. Скоро осень, дороги развезет, на ферму эту до самых морозов не доберешься. К съезду животноводов фотографии пригодятся, как-никак лучшая ферма в районе даже и при «минусе».
— Ну ладно… — вздохнул редактор. — На безрыбье и рак рыба. Посоветуемся еще с сельхозуправлением насчет Борской фермы. Может, и прояснится что. А у меня интересная новость для тебя. — Глаза Ивана Ивановича вновь заблестели. — Знаешь, кто к нам приехал?
— Кто?
— Громов!
— Кто это?
— Илья Громов, писатель. Ты что, «Партизанские тропы» не читал? О наших местах написано.
— Слышал…
— В сорок третьем году у нас штаб партизанской бригады как раз в районе Борской фермы находился.
— А разве вы, Иван Иванович, в партизанах были?
— Быть-то был… — Редактор махнул рукой. — Но и там по газетному делу шел. Вдвоем с метранпажем однополоску раз в неделю делали. Сами и материалы готовили, и набирали сами, и печатали.
— А Громов?
— Громов поначалу Новгородским отрядом командовал, а когда мы в бригаду объединились, командиром полка стал. Сейчас в Москве живет, приехал к нам места старые, фронтовые посмотреть. С виду совсем плох. — Редактор покачал головой. — Ты вот что: «Победа» на ходу?
— Тормоза никудышные, тормозные цилиндры текут. ГАИ запретила выезжать.
— Тормоза требуется наладить. С ГАИ договорюсь сам. Завтра с Громовым поедешь по району. Ну как, будут тормоза?
— Постараюсь, Иван Иванович. — До меня только сейчас начинал доходить смысл сказанного редактором. Поеду с Громовым! Значит, познакомлюсь с настоящим писателем! Может быть, он даже прочитает мои вещи, возьмет их с собой в Москву, предложит «толстому» журналу. Рекомендация известного писателя для журнала, наверное, многое значит? Хорошо бы, Иван Иванович намекнул Громову про меня.
Редактор, словно читая мои мысли, усмехнулся:
— Насчет тебя Громову говорил. Есть, мол, и у нас писатель. Молодой еще, но настырности на пятерых. Посмотрел бы, говорю, что он там кропает.
— И что Громов? — Я замер.
— Посмотрю, говорит. Так что приноси сегодня вечерком ко мне свои байки, он у меня остановился. Отбери что получше, килограмма полтора-два, не больше. Желательно, про наш район.
— Спасибо вам, Иван Иванович. — Я задохнулся от волнения. — Даже не ожидал от вас…
— Чего там… Все мы в душе немножко писатели, — вздохнул редактор, — всем хочется оставить потомкам на прочтение хотя бы свою жизнь…
— Так я побежал, Иван Иванович?
— Давай!
Домой я летел на велосипеде стрелой, только педали потрескивали. Вбежал в комнату, принялся торопливо ворошить папки со своими рукописями. Потом вспомнил про «Победу», необходимо было, пока есть время, наладить тормоза. С бумагами успеется, вся ночь моя.
Было уже темно, когда я, прижимая под мышкой папку со своими творениями, подошел к домику редактора. Иван Иванович с женой и гостем сидели за столом.
— Здравствуйте! — проговорил я, останавливаясь возле двери.
— Вот он, наш классик! — загудел Иван Иванович, поднимаясь. — Знакомься, Илья.
Писатель был высок и необычайно худ. Скулы лица его обтягивала желтая пергаментная кожа, невысокий лоб и ввалившиеся щеки иссечены были глубокими морщинами. Темные запавшие глаза смотрели на меня пронзительно и сухо. Поднявшись из-за стола, писатель молча протянул мне руку, я так же молча пожал ее.
— Присаживайся! — пригласил редактор.
— Спасибо, Иван Иванович, не могу. На бензозаправку надо еще съездить, машину заправить.
— Тормоза наладил?
— Все в порядке.
— Ну ладно… Давай свои бумаги. Выезд завтра в семь ноль-ноль от редакции.
Я положил папку на стол и попрощался.
— Будь здоров! — отозвался редактор. Писатель лишь молча кивнул мне головой.
На улицу я вышел с бьющимся сердцем. Всю ночь ворочался под одеялом, мечтал. Заснул только под утро и едва не проспал.
3
Утро это выдалось на редкость тихое, солнечное и, хотя до осени оставались считанные дни, по-летнему жаркое. Изжеванная колесами тракторов, затвердевшая, словно бетон, колея петляла по крутому берегу речки Сабы. За рекой на заливных лугах плавали клочья тумана и виднелись стога сена, словно шлемы ушедших в землю великанов. Машину подбрасывало на ухабах, швыряло из стороны в сторону, хотя скорость была не более тракторной. Писатель, далеко высунувшись из окна кабины, непрерывно и жадно курил. Никогда еще не видел я, чтобы так много курил человек. Несколько глубоких затяжек, и он вытаскивал губами из пачки новую папиросу, прикуривал ее от старой. Сейчас, при ярком солнечном свете, мой пассажир выглядел еще хуже, чем вчера. Длинное, вытянутое лицо его, словно сдавленное с боков, было землистого цвета, под глазами чернели мешки. Мы почти не разговаривали и не смотрели друг на друга. Только раз я столкнулся с его тяжелым взглядом, и мне показалось, что писателя раздражает мой румяный вид. Конечно же, мне очень хотелось узнать, прочитал ли писатель мои сочинения, но спросить об этом я не решался. «Не успел, наверное, прочитать, — думал я, крутя баранку. — У Ивана Ивановича застолье было, когда же читать».
— Давно пишешь? — неожиданно спросил писатель, не поворачивая ко мне головы.
— Лет пять.
— Откуда родом?
— Псковский. Мать в Пскове живет.
— Где еще работал?
— Нигде. После школы сразу сюда приехал, в редакцию.
— Оно и чувствуется… Прочитал твои вещи.
Сердце мое замерло, остановилось.
— Ералаш у тебя в голове, парень. Но искра от бога вроде есть. Учиться надо.
— Я и сам об этом подумываю, Илья Борисович. В Литературный институт мечтаю поступить.
— Нет. В Литературный институт пока незачем. У жизни учись. На завод иди к станку, в поле на трактор, к лесорубам с топором. Приглядывайся к людям, к жизни их, заботам, мечтам. Из редакции уходи, «районка» засосет. Твои «Рассказы районного фотокорреспондента» имеют кости, наращивай мясо. Остальное — ученическое…
Писатель вдруг разговорился. Я слушал, впитывая в себя каждое его слово. Через полчаса я уже понял, что с этого дня судьба моя круто изменится. В самом деле, как мог я писать, ничего не зная о жизни, ни разу не испытав на себе ее мало-мальского удара! Кому нужны мои фантастические, оторванные от реальной действительности рассказы и повести? Тот же Джек Лондон прежде, чем стал писать, немало поварился в жизненном котле. Нет, завтра же подаю Ивану Ивановичу заявление об уходе — и в путь по России-матушке…
Я так взволнованно размечтался, ушел в себя, что едва не проскочил развилку, где одна колея сворачивала к Борской ферме, другая сбегала вниз к Сабе в заросли ольшаника, за которым виднелись крыши домов.
— Куда, Илья Борисович? — спросил я, поворачиваясь к писателю. — На ферму поедем или в деревню?
— Егор Антонов знаешь где живет?
— Это который музеем здешним заведует? Егор Архипович?
— Он самый.
— Он в Борках с того краю живет. Вторая изба от оврага.
— Давай к нему.
Егора Архиповича Антонова, основателя местного деревенского музея, я знал хорошо. Раньше старик частенько появлялся в редакции нашей газеты, приносил материалы по истории края и воспоминания свои о Федоре Шаляпине. В молодости Егор Архипович жил в Петрограде, работал в Мариинском театре плотником по оформлению декораций сцены, имел несколько фотографий великого певца с дарственными надписями, чем очень гордился. Меня всегда поражали материалы, написанные Егором Архиповичем, и прежде всего язык их: чистый, образный, в меру сдобренный народными пословицами и поговорками, не засоренный нашими газетными штампами. У старика была поразительная память на имена и даты. Он помнил всех партнерш Шаляпина, постановщиков спектаклей, композиторов, артистов того времени.
