Александр Проханов - Алюминиевое лицо. Замковый камень (сборник)
Ему нравился образ подводного царства, в котором среди разноцветных актиний лежит перламутровая раковина, и в ней мерцают настороженные глазки обитателя морских пучин.
Вечеринка продолжалась, подчиняясь таинственным законам, по которым движутся облака, струятся воды, зарождаются и исчезают водовороты и завихрения. Бармены неутомимо наливали в бокалы вино. Официанты вносили новые дышащие паром чаны. Играла музыка, и несколько меланхолических пар танцевало под зеркальным шаром, среди бегущих зайчиков света. Зеркальцев прислонился спиной к мраморной стене, попивал из бокала, наблюдая бесконечные, проходящие мимо вереницы.
Известный телевизионный ведущий, академик телевидения, старожил экрана, законодатель телевизионной моды, бравирующий своим американским происхождением, утонченно иронизирующий по поводу русской действительности. Он мягко пробирался в толпе, с его лица не сходила улыбка, адресованная всем сразу, и каждый, на кого падал свет этой улыбки, считал себя счастливцем. Мэтр был лысый, с бугристым черепом и лисьим ртом. От него исходила странная желтизна, и он напомнил Зеркальцеву фонарь с желтым отражением в черной воде канала.
Дама неопределенных лет с лицом юной барышни – результат многочисленных искусных подтяжек – сияла васильковыми глазами, под цвет которых было подобрано нежно-голубое платье. Она была вдовой известного демократа. В знак памяти об усопшем деятеле она получила от президента должность сенатора экзотической республики. Предпочитала рядиться в розовое и голубое и в таком весеннем виде позировала у могилы супруга, являя странный вид вдовства. В ее цветастости и свежести была яркость искусственного цветка, которым украшают жестяной могильный венок.
Чуть прихрамывая, в помятом костюме, с коричневым морщинистым лицом, прошел профессор экономической академии, светило либеральной экономики, постоянно укорявший правительство за неверный экономический курс. Его любила либеральная общественность, его шелестящий голос часто звучал в эфире радиостанции. Он делал экономические прогнозы, которые порой не сбывались. Зеркальцеву он напомнил кожаную стоптанную туфлю с торчащим наружу язычком, на которой мягко отпечатались все мозоли, искривления и выпуклости уставшей ходить ноги.
Так он стоял у стены, обмениваясь взглядами и поклонами, делая маленькие глотки итальянского вина, забавляясь игрой, в которой наделял проходивших гостей сходством с предметами, рыбами и животными. И когда мимо провели под руку грузную, с распухшими ногами революционерку, несгибаемо ненавидящую органы государственной безопасности, Зеркальцев сравнил ее с истлевшим сундуком, который выкопали из земли и на котором виднелось клепаное, опоясывающее крышку железо.
– Петр, дорогой, я знала, что тебя здесь увижу! – К нему на шею бросилась красивая белокурая женщина с холеным загорелым лицом, в которой он узнал свою бывшую жену Светлану. За ней возвышался ее нынешний муж, бельгиец с белесой щетиной, напоминавший добрую большую собаку. – Я слышала, что ты весной был в Бельгии. Так почему же к нам не заехал? – Она щебетала, счастливо переводя глаза с него на своего мужа, который протянул Зеркальцеву большую теплую руку с обручальным кольцом.
– Я участвовал в автопробеге Гамбург – Брюссель – Париж, и у меня просто не было времени вас навестить, – ответил Зеркальцев, с удовольствием рассматривая тонкое лицо в весеннем средиземноморском загаре, которое когда-то любил, а теперь просто любовался утонченным носом, воздетыми бровями и маленьким пунцовым ртом, как на суздальской иконе. – Как Алеша? Он мне давно не звонил. – И, спросив, удивился равнодушию, с которым спрашивал о сыне. Тот учился в Монсе под Брюсселем в университете, по окончании которого собирался работать в фирме отчима, продвигать на рынок какие-то лазерные технологии.
– С Алешей все хорошо, – отмахнулась она от вопроса. – Мы с Ксавье ездили весной в Ниццу, а оттуда морем на Капри, а оттуда в Испанию. Было изумительно.
Ксавье благодушно улыбался, и Зеркальцев подумал, что Светлана нашла человека, которого посадила на тонкий, короткий поводок и будет выгуливать всю оставшуюся жизнь.
– Давайте завтра пообедаем втроем, – предложила она. Ей захотелось оказаться в обществе двух мужчин, которым она в разное время дарила свою любовь.
– Увы, не могу, – ответил Зеркальцев. – Завтра, чуть свет, в дорогу.
– Ну, когда-нибудь в другой раз. – Она поцеловала его в щеку и вместе с мужем исчезла в толпе, о нем забывая.
А он не давал воли чувствам и воспоминаниям, довольствуясь дизайном, в который были облачены их эфемерные, почти не существующие отношения.
На него налетел страстный, пылкий радиожурналист, источавший вокруг себя прозрачный розовый жар.
– Петр, я слышал, ты отправляешься в Красавин. Уточни, пожалуйста, одну вещь. В Интернете промелькнула сплетня, что будто бы жена премьера Хлебопекова, Алла, постриглась монахиней в каком-то тамошнем монастыре. Должно быть, сплетня. Но Аллу давно никто не видел, а с тех пор как Хлебопеков закрутил роман с питерской балериной, стали поговаривать, что он развелся с Аллой. Можешь проверить сплетню?
– Ты же знаешь, что меня интересуют только автомобили. В данном случае «Вольво-ХС90». Если бы среди автомобилей случались бракоразводные процессы, я бы этим занялся.
– Ну, как знаешь. А все-таки возьми на заметку. – И он покатился дальше, пышный, пылкий шар, окруженный розовым заревом.
Зеркальцев пожал плечами, словно испытал легкий озноб. Решил, что вечеринка себя исчерпала, двинулся к выходу.
Его остановило прикосновение женской руки. Эта белая, легкая, с длинными пальцами и перламутровыми ногтями рука легла ему на рукав, и он мгновение любовался ею, прежде чем перевел взгляд на близкое, матово-жемчужное лицо с серыми, затуманенными от вина глазами.
– Ты уже уходишь? Возьми меня с собой. – Это была Алина, ведущая популярной программы, в которой именитые журналисты, писатели и политологи блистали своим интеллектом и осведомленностью в хитросплетениях политики. У Зеркальцева был с нею скоротечный, легкомысленный роман, когда уносились из вечерней Москвы в загородную гостиницу, и он помнил листопад под осенним фонарем, ее серебристый воздетый локоть, и как упал и разбился бокал. Она шла босая в ванную, осторожно поднимая ноги, как большая белая птица. – Ты не хочешь провести со мной вечер?
Зеркальцев взял ее теплую руку, поцеловал душистые пальцы и отпустил, позволяя потоку подхватить ее и увлечь в ленивом водовороте, из которого блеснули на него разочарованные глаза Алины.
Уже на выходе ему воспрепятствовала колыхнувшаяся толпа. Все устремились к хозяину торжества, руководителю радиостанции, властителю дум и кумиру либеральной интеллигенции. Невысокий, с огромной широколобой головой, с пышной гривой алюминиевых волос, он выступал, как сказочный маг, перед которым расступалась толпа, к которому тянулись руки с бокалами, обожающие взгляды. В его пышной шевелюре блестел каждый волосок, в котором бежали струйки алюминиевого света. Голова, как антенна, рассылала в мир радиоволны, и на каждого, кто внимал радиостанции, ложился едва заметный алюминиевый отсвет.
Зеркальцев порадовался родившейся метафоре, покинул ресторан, очутившись среди горячей ночной Москвы, блиставшей бесчисленными огнями. Он был без машины и решил вкусить редкое изысканное наслаждение – прогулку по ночной Москве.
Его сразу же захватило зрелище Нового Арбата. Среди голубоватых, едва различимых фасадов, казавшихся игрой туманных лучей, двигались два встречных потока. Один, из шевелящихся, сочных рубинов, удалялся, слипался, казался текущей магмой, живой материей, извергавшейся из незримого кратера. Лицу становилось жарко, словно дышала печь, полная алых углей. Навстречу, влажно сверкающие, прозрачно хрустальные, плыли огни, струилась бриллиантовая река, словно бессчетные глаза брызгали лучами, переливались, таинственно колыхались, подчиняясь загадочному, пробегавшему по реке волнению. Среди этих рубинов и бриллиантов слабо угадывались очертания машин, лакированные дверцы и стекла. Две неведомые формы жизни, обильные, пульсирующие, не существующие на Земле, создавали пугающее и сладкое ощущение инопланетной реальности. Именно это свойство ночной Москвы ценил Зеркальцев, подверженный наркотическому воздействию московской ночи, когда душа, пьянея от космических видений, переселялась в восхитительные миры.
Храм Христа Спасителя светился лунным, мертвенно-голубым светом, словно луна приблизилась и встала среди московских фонарей и деревьев. На ее млечно-синей поверхности лежали серые тени безводных морей и кратеров. Купол казался полярной шапкой из золотого снега, который таял, стекал золотыми потоками. Тени на лунной поверхности перемещались, меняли очертания, словно луна была живой, думала, чувствовала. Зеркальцеву казалось, что его мозг начинает воспринимать эти чувства и думы, в нем оживают дремлющие, запечатанные участки, и он вспоминает утробные сны, когда находился в чреве матери и душа еще помнила миры, из которых прилетела на Землю.
