Саморазвитие по Толстому - Гроскоп Вив
Это Булгакову не помогло — скорее наоборот. К 1929 году все его творчество было запрещено. А в 1930-м писатель пишет письмо Сталину с просьбой или разрешить ему работать, или позволить эмигрировать. Сталин в ответ позвонил Булгакову, но не для того, чтобы его поддержать, — скорее, чтобы поиграть в свою любимую игру. Итак, телефон зазвонил 18 апреля 1930 года. Сталин: «А может быть, правда — вы проситесь за границу? Что, мы вам очень надоели?» Считается, что звонок был вызван самоубийством поэта Маяковского. До какой-то степени Булгаков был нужен государству — или, по крайней мере, государство хотело иметь возможность делать вид, что он не является противником советской власти. После телефонного разговора Булгакову дали работу во МХАТе.
Булгакова есть за что любить. Как пишет Эллендеа Проффер в своей биографии писателя, коллегам по литературному журналу он казался настолько старомодным, что этим отталкивал от себя людей. Он носил свою шубу (что считалось буржуазным). Он целовал женщинам руки. Он кланялся. У него всегда была идеально отглажена стрелка на брюках. Уехав летом в Сухуми, чтобы поправить здоровье, он писал, что ест только рисовую кашу и черничный кисель, потому что гостиничная еда (например бефстроганов) — «чушь собачья» [140]. Он писал жене, например, такие письма: «Муся! Никогда не ел ничего восхитительнее. Спасибо тебе за превосходный ужин». В другом письме Елене Сергеевне он пишет, что его укусил какой-то «летучий гад» в ногу у ступни, а потом добавляет: «Сейчас сообразил, что пишу какую-то ерунду! Действительно интересно читать про ступню! Извини» [141].
В дневниках, опубликованных в «Рукописи не горят», рассказывается история о том, как в какой-то момент сестра Елены Сергеевны берется за перепечатку «Мастера и Маргариты», — и книга ей страшно не нравится. То есть ее опыт одного из первых читателей величайшего романа двадцатого столетия оказывается печальным. Она рассказывает Булгакову о своем разговоре с мужем, в ходе которого она сказала, что «не видит главной линии в романе». И это, отмечает Булгаков, на двадцать второй главе. Если она не понимает роман сейчас, то не поймет никогда. «На протяжении 327 страниц она улыбнулась один раз на странице 245-й (“Славное море…”). Почему это именно ее насмешило, не знаю. Не уверен в том, что ей удастся когда-либо разыскать главную линию в романе, но зато уверен в том, что полное неодобрение этой вещи с ее стороны обеспечено» [142]. Она сказала ему — с осуждением: «Этот роман — твое частное дело». (Очень русское высказывание. Примерно как по-английски сказать: «Ну, решать тут, конечно, тебе…» — когда на самом деле ты хочешь сказать: «Это безумная и совершенно ужасная идея».)
В последний год жизни Булгаков еще раз столкнулся со Сталиным. Он написал Сталину письмо, ставшее последним, вступившись за своего друга, драматурга Николая Эрдмана. (Эрдману это тогда не помогло, но впоследствии он получил Сталинскую премию и прожил до 1970 года.) Булгаков тогда работал над пьесой «Батуми», заказанной ему к шестидесятилетию Сталина, которое приходилось на конец 1939 года. (Батуми — город-курорт в Грузии, где Сталин провел часть своей молодости.) Впоследствии выяснилось, что с датой рождения Сталина все не так просто — он менял ее как минимум однажды. Сейчас понятно, что шестьдесят лет ему, скорее всего, исполнилось в 1938-м. То есть Булгакова заставили писать пьесу, которой он писать не хотел, для празднования юбилея не в тот день и не в тот год. (Добро пожаловать в Советский Союз.)
Мне сложно понять, зачем Булгаков взялся за эту пьесу. Что это могло ему дать? Наверное, он чувствовал угрозу и просто не мог сказать «нет». Наверное, он был заинтригован и хотел испытать себя. Судя по его письмам и дневникам, имели место оба этих мотива. А может быть, он просто был готов на все, лишь бы выгадать немного времени и денег, чтобы иметь возможность продолжать тайную работу над «Мастером и Маргаритой».
Когда пьеса еще не была закончена, группу представителей МХАТа отправили в августе 1939 года в Батуми. По пути они получили известие о том, что Cталин против постановки пьесы. Булгакову должно было стать об этом известно вскоре после убийства Зинаиды Райх, жены драматурга Всеволода Мейерхольда. Райх, славившаяся своей красотой актриса, была убита в своей квартире, получив семнадцать ножевых ранений (в том числе в глаза) от двух нападавших, как считается, агентов НКВД (впоследствии КГБ). Самого Мейерхольда арестовали за 24 дня до этого. Во-первых, Булгаков и его жена были с ней хорошо знакомы. Во-вторых, это был знак: никто не находится в безопасности. За три года до этих событий Мейерхольд обрушился с критикой на Булгакова в театральном журнале. Мейерхольд точно не считался таким антисоветчиком, как Булгаков, и должен был быть лучше защищен.
Одно из самых печальных мест в переписке и дневниках Булгаковых — это запись Елены Сергеевны в стиле «возмущенного читателя из Танбридж-Уэллса» [143]: «Миша думает о письме наверх» [144]. Наверняка об очень сердитом письме! В этот момент семнадцать произведений Булгакова запрещены уже десять лет, он в долгах и самоуничижении, он сжег несколько рукописей и болен смертельной болезнью. Английскость жизни Булгаковых вызывает у меня восторг и одновременно сердечную боль. Они не хотят особенно жаловаться. Иногда они покупают красивую одежду, чтобы немного порадоваться. Они не забывают отмечать в своих дневниках, когда им удается поесть чего-нибудь довольно вкусного. Они «думают написать письмо Сталину» наверняка в очень резких выражениях (но на самом деле не пишут или не отправляют такие письма, по крайней мере в последние годы). Они спокойно и вежливо сдаются, не признаваясь себе в этом. Но все же как-то продолжают жить. Булгаков пишет свой роман, его свояченица, несмотря на свой скептицизм, продолжает его перепечатывать, хотя и думает, что это такая ерунда, что ей даже неловко. Они изо всех сил — из самых последних сил — пытаются сохранять чувство юмора.
Даже в последние месяцы своей жизни Булгакову удается заставить себя улыбнуться, когда в санатории его переводят на «комбинированную» диету. «Овощи во всех видах и фрукты. Собачья скука от того и другого… Ну, а мне настолько важно читать и писать, что я готов жевать такую дрянь, как морковь» [145]. Его зрение ухудшается и, как он отлично понимает, почки начинают отказывать. Но он продолжает шутить: «Как известно, есть один приличный вид смерти — от огнестрельного оружия, но такого у меня, к сожалению, не имеется» [146]. Он смеется всегда, даже когда жизнь совсем беспросветна. Пожалуй, особенно тогда, когда она совсем беспросветна.
Не знаю, осознавал ли это сам Булгаков, но именно чувство юмора держало его на плаву. Его взгляд на вещи кажется современным и свежим. (Вспоминается Вуди Аллен: «Я не боюсь смерти; я просто не хочу присутствовать, когда она случится».) Он был блестящим сатириком, который из-за цензуры не мог добраться до читателя при жизни. Ему выпало жить в период, который сам был такой злой шуткой, что пародировать его было почти невозможно. И все же он сумел донести до нас свои шутки — на страницах книги, где главный герой — Сатана. До самой смерти в Булгакове оставалось что-то от паяца, как замечает Ахматова в стихотворении, которое она посвятила ему после его смерти:
