Ефим Гофман - Необходимость рефлексии. Статьи разных лет
Если мы начнём рассуждать на таком уровне, то надо и деревья пилить пополам, потому что одна <их> сторона обращена на Восток, другая – на Запад. С этого и начинается беда, когда начинают делить неделимое и решать конфликты по принципу «поубиваем пару десятков человек – на статистике это не отразится». Это говорит лишь об одном, что мы в 21-м веке остаёмся непросвещёнными людьми[29].
Как мы видим, абсолютно не ощущается в суждениях Юрия Борисовича Норштейна заботы о степени соответствия тем или иным престижным установкам. Чувствуется лишь стремление серьёзно разобраться в происходящем. И – искреннее сострадание всем, попавшим в беду…
Думается, что такая тональность и была бы оптимальной для плодотворной дискуссии по украинско-российским проблемам. Именно такой режим обсуждения, в котором смогли бы принимать участие по-настоящему совестливые и думающие люди обеих стран, как раз и способен был бы породить атмосферу настоящего диалога. Диалога, который строился бы не на взаимных поношениях или дифирамбах, но на понимании того, что нынешние проблемы Украины и России – наша общая боль.
Разомкнуть круг нетерпимости
В 19-м номере «Континента» за 1979 год был напечатан текст главного редактора этого журнала, известного русского писателя Владимира Максимова. Назывался текст «Сага о носорогах». Как выход в свет «Саги», так и бурная полемика, развернувшаяся в связи с её публикацией, стали заметными событиями общественной и интеллектуальной жизни рубежа 70-80-х годов прошедшего столетия.
Даже по тональности максимовской «Саги» ощущалось, что вещь эта для её автора носит не проходной, но, совсем напротив, программный характер. Учтём также, что статус фигуры Владимира Емельяновича Максимова в диссидентской среде, в литературной среде «третьей» эмиграции был весьма влиятелен. Совершенно понятно, что при подобных условиях публикация «Саги» не могла остаться незамеченной. Немало способствовала этому и предварительная публикация её фрагментов на страницах газеты «Русская мысль» (1979, 25 января).
Серьёзным ответом Максимову стала обширная публикация в 5-м номере «Синтаксиса», другого «тамиздатовского» журнала, выходившего, как и «Континент», в Париже.
Полемическая публикация «Синтаксиса» состояла из трёх статей. Две из них были помещены в начальном разделе журнала; рубрика эта имела название «Современные проблемы». Автором первой статьи, озаглавленной «Наука ненависти», был Ефим Григорьевич Эткинд, один из крупнейших русских литературоведов второй половины XX столетия, в рассматриваемый период – профессор Сорбонны. Автором второй статьи, имевшей название «Синдром «нормального человека», была другая яркая личность, о которой сейчас вспоминают несправедливо мало: Борис Иосифович Шрагин, философ, публицист, правозащитник, живший в те годы в Нью-Йорке и являвшийся постоянным автором радио «Свобода».
В самом конце журнала, под рубрикой «Письмо из России», была помещена третья статья о «Саге». Её автором был Лев Зиновьевич Копелев, выдающийся филолог-германист, переводчик, писатель, просветитель и общественный деятель. В отличие от автора «Саги», от остальных участников и инициаторов дискуссии, Копелев тогда ещё не был эмигрантом, жил в Москве; именно этим обусловлено заглавие рубрики, под которой вышла его статья. Статья Льва Копелева заслуживает особого разговора, и мы подробно на ней остановимся несколько позже.
А пока вернёмся к тексту Максимова и к тому, как выглядит в первом приближении проблематика, ставшая его основой.
Жизнь Запада в период написания «Саги» характеризовалась, среди прочего, такими тенденциями, как рост влиятельности, повышение престижности левых политических идей. Под их воздействием находилась значительная часть тогдашней западноевропейской и американской интеллектуальной среды, отвергавшая бездушное и бесполётное существование, основанное на принципах торгашеско-меркантильного толка.
Для Максимова подобные идеологические тенденции были решительно неприемлемы. По мнению писателя-политэмигран-та не могли они привести ни к чему другому, кроме укрепления на мировом уровне могущества советского тоталитаризма. Вот и решил Максимов подвергнуть развенчанию общественные, политические, творческие круги, являвшиеся, по его мнению, средоточием левых взглядов и настроений.
Как бы ни относиться к изложенной выше позиции Максимова, к степени обоснованности его опасений, бесспорным является право этого писателя (равно как и любого другого человека) публично выразить свою точку зрения, свободно представить её в печати. Что же до острой формы её подачи в «Саге», то учтём, что ни Копелев, ни Эткинд, ни Шрагин, ни Андрей Донатович Синявский (упомянем здесь имя основателя «Синтаксиса», раз уж мы подробно рассматриваем ответную публикацию этого журнала), – никто из перечисленных людей не воспринимал публицистику как систему дипломатичных расшаркиваний, елейных реверансов. Все эти авторы и сами тяготели к полемической остроте, бывали в своих текстах и ироничны, и саркастичны. Чем же так их возмутил характер максимовского сочинения (мы пока говорим лишь о его характере; к его направленности мы обратимся позднее)?
Думается, что, в первую очередь, причиной такой реакции стало обстоятельство, затронутое в статье Эткинда: Максимов стремится написать памфлет, а на деле у него получается пасквиль. Различие между упомянутыми двумя жанрами Эткинд обозначает со всей отчётливостью: «Если обличение подтверждено доказательствами – памфлет. Если оно бездоказательно и даже лживо – пасквиль» (здесь и далее в цитатах, кроме специально оговоренного случая, курсив мой – Е. Г.). Представляется, кстати говоря, симптоматичным, что именно риторический вопрос «Памфлет или пасквиль?» в своё время стал заглавием программной статьи Синявского в «Новом мире» (№ 12 за 1964 год), выявляющей литературную и этическую несостоятельность печально известного романа писателя-сталиниста Ивана Шевцова «Тля».
Не спасают положения попытки Максимова опереться в своей вещи на авторитет Эжена Ионеско (которому посвящена «Сага») и на образно-содержательный ряд его великолепной пьесы «Носорог». Более того, в подобных отсылках к Ионеско и его пьесе как раз и проявляются с достаточной выпуклостью некоторые сомнительные жанрово-стилистические особенности «Саги».
Фабула пьесы Ионеско, построенная на постепенном превращении людей в носорогов, сопровождаемом попустительством окружающих, позднее охотно присоединяющихся к общему звериному стаду, содержит в себе мощный философский заряд. Опыт гитлеровского фашизма и коммунистического тоталитаризма, отразившийся в «Носороге», служит для драматурга не поводом к поверхностной политизации своего текста, но почвой для выявления значительно более существенных, глубинных смыслов. Абсурдистская метафора, лежащая в основе пьесы, подразумевает непрестанно подстерегающую человечество опасность одичания, вырождения, нравственной и духовной деградации.
Посмотрим теперь, что же конкретно пишет Максимов по поводу «Носорога» и его автора.
«Перевод этой пьесы я выловил в Самиздате ещё в конце пятидесятых годов», – такими словами открывает писатель свою «Сагу», не сообщая при этом, что в середине шестидесятых «Носорог» был напечатан в подцензурном советском журнале «Иностранная литература».
Чем же обусловлена такая фигура умолчания? Судя по всему, нарочитым стремлением, вопреки творческому замыслу Ионеско, политизировать статус его пьесы; вмонтировать её в неписаную жёсткую классификационную систему, подразделяющую любые явления культуры на две категории: чужие (советские) и свои (антисоветские). Тем самым Максимов лишь демонстрирует, что склонен строить свою «Сагу» в режиме упрощённых противопоставлений.
Сюжет драмы Ионеско писатель пересказывает в начальном разделе «Саги» вроде бы и точно, да… не совсем. По словам Максимова, в конце пьесы «главный герой <…> сдаётся, безвольно вливаясь в безумный поток всеобщего озверения». На самом же деле, упомянутый персонаж-одиночка по имени Беранже не только не вливается в общее стадо, но, совершенно наоборот, бросает отчаянный, рискованный вызов осатанелому носорожьему напору. «Я последний человек, и я останусь человеком до конца! Я не сдамся!», – эти слова Беранже, завершающие пьесу, явно проигнорированы Максимовым, ведущим своё повествование в режиме передёргиваний.
Не входит в круг наших задач оценка степени реальной человеческой близости автора «Саги» с Ионеско. Трудно, вместе с тем, пройти мимо одного симптоматичного обстоятельства. Всячески стремясь выявить предельно лояльный, дружественно-почтительный характер своего отношения к личности выдающегося драматурга, Максимов, походя, отвешивает ему странноватый комплимент: «К такому бы лицу да белую тогу с малиновым подбоем». Непредусмотренное курьёзное сходство подобного образа с булгаковским описанием Понтия Пилата, предстающего на страницах «Мастера и Маргариты», как мы помним, «в белом плаще с кровавым подбоем», метко зафиксировано в статье Эткинда.
