Иван Миронов - Родина имени Путина
Они ждали Никиту, досадуя про себя, что пришли раньше. Двое разных. Один угрюмый, другой инфантильно-нервный. Оба молчали. Инфантильный глупо улыбался, что резко опошляло в целом интеллигентную внешность. Очки, умный взгляд, приглушенный цинизмом, застенчивая смазливость физиономии рисовали образ прилежного пионера, немного растленного «капиталистической» пропагандой. Он был внимательно послушным там, где уже имел свое мнение, и даже в душе считая собеседника дураком.
Собственные убеждения он не навязывал, он ими обольщал. Часто это походило на маниакальную навязчивость, что порождало не самые лучшие эпитеты в ответ интеллигентику. Но парень был непоколебим в высоте оценок своего идеологического образа. И это упрямство, как ни странно, находило своих приверженцев. Однако в молчаливом собеседнике он уверенно не видел политической перспективы, что объяснялось неприкрытым презрением, которым дышал на него угрюмый. Интеллигент курил, пытаясь скрашивать гнетущее безмолвие, хотя раньше в столь пагубной привычке замечен не был. Он размеренно затягивался, скупо выдыхал мятный дым, каждый раз пристально рассматривая фильтр. Угрюмый, по имени Алексей, ковырялся в телефоне, ехидно, не по-доброму поглядывая на интеллигентика.
На вид Алексей не добирал в годах и тридцати. Среднего роста, сухощавый, о таких говорят «гончей породы», большой нос, острый подбородок и слегка оттопыренные уши, что разбавляло грубое лицо природным обаянием. Голову угрюмого украшала путинская залысина, с которой он боролся, бреясь почти наголо.
Скуки в нем было больше, чем сомнений. Свой путь он выбрал давно, пункт назначения был определен и недостижим. Придорожными пейзажами он не вдохновлялся, отмечал лишь верстовые столбы — маленькие победы духа над системой, твердо зная, что будет распят на одном из них. По его расчетам, это должно было произойти еще пару лет назад. Алексей сам себе не мог объяснить, почему он жив и на свободе. Это столь противоестественное обстоятельство он приписывал Высшей Воле, его ведущей.
Он часто видел сон, один и тот же, цветной и невероятно реалистичный. Алексей шел по дороге, прямой и твердой, то ли мраморной, то ли красно-кирпичной. По дороге, похожей на опрокинутую стену. Он шел один, изредка обгоняя попутчиков, усталых, изможденных. Хотя навстречу ему разливалось людское море с веселыми лицами погасших душ. На придорожных столбах болтались окоченелые мужчины и женщины. Толпа тыкала в них пальцами, заливаясь смехом.
Женщина, молодая, с красотой, похищенной смертью, поруганная, с выпученным окаменелым взглядом и проглоченным языком, раскачивалась в петле со сломанной веревкой шеей. То была Вера, на которой он был женат уже два года. Он шел дальше, перебирая равнодушными глазами мертвые лица родных, близких, друзей, с едкой надменностью смотревших на него свысока положения фонарей и деревьев. Потом начался дождь, густой и вонючий, словно гной с привкусом крови и формалина. Толпа визжала и, спасаясь от ливня, рассыпалась с дороги. Но он шел вперед, волосы набухали бурой жижей, в ботинках склизко хлюпало. Рубашка липла к телу, клеем стягивая кожу. Алексей ничего не видел, взгляд упирался в жидкую стену, а зрачки стелились гноем. Он не выдержал и спрыгнул в обочину. Ноги, а затем все тело ощутили нежную прохладу чистой воды. Алексей счастливо выдохнул. Он хотел было плыть, но понял, что не умеет. Дождь прекратился, над мертвой дорогой вспыхнула радуга. Леша погибал. Легкие набухали прозрачной нежностью, в которой он искал спасения. Сон обрывался.
Сейчас ему казалось, что этого интеллигентика по имени Илья он не раз видел в этом сне, но не убитым, а живым встречным. Алексей злился на Никиту, как тот мог доверять сидящему напротив пассажиру, который любит себя и очень хочет казаться своим. Тем более сегодня, когда Громов в розыске, когда заряжены деньги за его поимку, когда установлен круг общения и контакты. Какая сентиментальная глупость верить людям и не сомневаться в дружбе.
«Какой идиот, — думал Илья, улыбаясь соратнику. — Но Никита ему верит даже сейчас, когда менты, чехи и шафки[4] шерстят Москву в его поисках. Бери этого дурачка брутального, он же сразу до жопы расколется. Всех вломит поименно. Мне-то все равно, а Никита с двух акций вряд ли соскочит. Если, конечно, это он завалил Рюхина и Халилова. А последнего как красиво исполнил! Пять выстрелов в голову! Долетался «черный ястреб», доблатовались зверята. Он или не он? Никита не признается, а Леша в курсе. Может, этот и валил? В легкую! Почему Громов мне доверяет меньше, чем ему? Опасается? Не верит? Но мы с ним слишком часто видимся. Похоже, снова сучка его интригует. Ладно, поговорим, разберемся».
Илья был ровесник Алексея. Тепличный, немного женственный юноша, похоже, воспитывался в тяжелой материнской ласке, временами мечтая о непознанной широте и дубильности отцовского ремня. Сия психическая потребность вкупе с парочкой комплексов предопределили политические амбиции молодого человека.
Он был бесспорно талантлив, бойко писал и убежденно говорил, но не хватало страсти и уверенности — родных сестер бесстрашия. Он был слишком амбициозен для журналистики и слабоват для политической борьбы. К тому же у него были убеждения, что для одних становятся крыльями, а для других горбами, от которых очень хочется, но нельзя избавиться. Вспоминая свою последнюю сознательно пережитую десятилетку,
Илья иногда сомневался в безупречности выбора биографии. Почему он, такой красивый и способный, должен мотаться на метро, пить пиво с небритыми «партизанами», тусоваться в съемных комнатах, когда мог бы блистать в кабинетах на Старой площади, печалиться о судьбах России из окна бронированного «Мерседеса» и телевизора.
«Илюша, не так все быстро. Не спеши. Все будет, — нашептывало тщеславие. — Чтобы оказаться на кремлевском ужине избранных, надо хорошенько промариноваться в темноте, под гнетом и в сырости, потом быть насаженным на острое или для прожарки быть брошенным на решетку. И лишь потом таким загорелым, на золоте, в окружении лучших вин и женщин быть вкушенным устами правителей».
Илья рад был гнету и сырости, стерпел бы социальный полумрак, и даже, наверное, слабо бы протестовал быть насаженным., ноонне был готов жариться ни на решетке, ни за ней.
Никита уверенно вошел в кафе, не оглядываясь и не запинаясь. Молча раскидал рукопожатия и устроился в кресле. Казалось, он был немного растерян и подавлен. Таким друзья его видели редко.
— Как ты? — улыбнулся Илья.
— Ничего, пройдет, — хмыкнул Никита и отхлебнул из чашки угрюмого.
— Что-то нужно? — Илья снова сделал заход на разговор.
— Деньги нужны, — прищурился Громов.
— С деньгами сложно, — промямлил Илья.
— Зачем тогда спрашиваешь? — одернул его Леха и, обращаясь к Никите, продолжил. — Есть заказ на две «тэтэхи» и «калаш». Сделаешь? Платят нормально, люди проверенные.
— «Калаш» есть, с «плетками» сложно, надо искать. Им одноразовые?
— Ну, кто ж тебе скажет, — оскалился Леха. — Но, думаю, явно не для парадов.
— Слушай, Никит, — снова влез Илья. — А шафка и чечен — это ваша работа?
— Не старайся постигнуть тайны, не будут почитать тебя предателем, — вместо Громова изрек угрюмый.
В ту же секунду у Никиты зазвонил телефон, один из трех одинаковых. Лицо парня расплылось радостью, он ответил: «Привет, Зай. Все хорошо. Да, мы тут кушаем. Отмечаем то, что предстоит отмечать. Студент тоже с нами. Прекращай, это мой близкий. Закончу — перезвоню. Целую».
— Привет от Женьки, — подмигнул Никита товарищам. — Илюха, не любит она тебя. Взаимностью тебе отвечает.
— Не спи и не общайся с женщинами, у которых проблем больше, чем у тебя, — процедил Горячев.
— А ты, если посмотреть, из всех баб на планете самый беспроблемный. Я не прав? Ха_ ха! — вновь за Никиту парировал угрюмый.
— Женька — друг, — буркнул Громов.
— Дружба между мужчиной и женщиной существует, но после нее появляются дети, — Илья достал сигарету, про себя отметив: «Что он в ней нашел? Может, пахнут одинаково».
— Не перегибай. — напрягся Никита.
— Парни, вы слишком глубоко влезли, — назидательно изрек Горячев.
— Вы?! — Никита повел бровью. — Мне казалось, что мы одно целое. Одна мечта. Одна жизнь. Или почувствовал себя цивильным политиком? Даешь интервью, разгуливаешь по фуршетам, свиту себе завел: певца, юриста и домашнего гоблина. Где они, кстати? В конторе оставил, чтобы явки не спалили?
— А ребята тебя уважают, — насупился Илья.
— Хочешь, я им за это РГД подарю с автографом, пусть мразь какую-нибудь взорвут. Польза хоть какая-то. Ствол не дам — поранятся или потеряют. Гадов в России больше, чем оружия — не поразбрасываешься. А ты себе новых дурачков найдешь.
