Энтони Берджесс - Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса
Глава 13
Я никогда до конца не понимал, как я отношусь к Сингапуру. («Koekoek» выделил мне день, чтобы снова прийти к такому же заключению.) Сингапура означает «город льва», поскольку допотопные, близорукие, говорящие на санскрите визитеры видели шелудивого тигра или даже двух в мангровых зарослях. Коварные малайцы называют его «Синга пураура», что означает «притворившийся львом». И это, полагаю, правильно. Это невероятно провинциальный город, притворившийся столицей. Город просто кишит притворством. Новые китайские властители притворяются, что их предки-кули — не безработные иммигранты в синих штанах, которые были рады-радехоньки копать и строить для добрых британцев, а прежние хозяева этой земли, потерпевшие поражение и порабощенные рыжеволосыми пришельцами. Запрещая американскую порнографию, мелодии из музыкальных автоматов, сомнительные фильмы, Сингапур притворяется высокоморальным. Его гостиницы притворяются, что предлагают haute cuisine[73], строения притворяются архитектурой, его белые женщины притворяются шикарными. Только на захудалых улицах, населенных богатой жизнью низших слоев, не притворяются. Там — среди бандитов и шлюх, среди акульих плавников и опиума — можно расслабиться, оказавшись наконец в подлинном городе. Но город притворяется, что это — не город.
В гриль-баре гостинцы, обожаемой Сомерсетом Моэмом, я заказал на завтрак — бифштекс «шатобриан», дважды отослав его назад, сначала потому, что отбивная была холодная, потом, потому что была пережарена. Я был несдержан с метрдотелем по этому поводу и отказался платить. За столом позади меня группа белых — нахальных коммивояжеров, запоздало притворяющихся правящим классом, укоризненно зацокала языками, а одна цветочно-шляпная женщина сказала:
— Где он дмает, он нходится?
Что ж, я и сам коммивояжер, но я не притворяюсь. Все что я хотел, это отбивную прожаренную и горячую. Я обратился к этой женщине.
— Он дмает, он в зоорестранте в Белвью Манчистере, миссис. Но пища тама лучше, тама и у животных манеры тоже лучше.
Глупость конечно, и малодостойная. Потом я ушел. И пошел в кино, чтобы посмотреть индийский фильм. Фильм рассказывал историю двух соперничающих персидских царств, и в каждом был правитель, убивший своего близнеца, и правители тоже казались близнецами — ситуация невозможная, если это не был просто результат плохого освещения. Так что я заснул, а проснувшись, обнаружил, что сюжет обогатился еще и сестрами-двойняшками, которые как раз появились, каждая по отдельности, не узнавая друг друга, чтобы влюбиться в близнеца-узурпатора или в узурпаторов, ибо отличить их было трудно. Через два часа сюжет стал устаканиваться и сгущаться, и я ушел. Какое-то время я пил в гостинице «Адельфи», а потом пошел искать вечернюю трапезу на Багис-стрит. И там, уже не удивляясь, я опять встретил Лена.
Китайский ресторанчик оказался грязноват, но кормили там вкусно. Я с удовольствием поорудовал палочками за бутылкой ледяного «Карлсберга», а потом заметил другого белого, уединившегося за соседним столом, который постился пустым рисом с яичницей из одного яйца. Человек мрачно кивнул и сказал:
— Коломбо, вот где это было, гостиница «Маунт Лавиния».
— Правильно, — откликнулся я, — как раз перед Рождеством, Лен, — прибавил я, чтобы показать, что и в самом деле помню.
Лен перенес на мой стол рис с истекающей на него глазуньей, и попросил еще один стакан воды, на этот раз действительно холодной. «Лицо святого у Эль Греко», — подумал я, но на этот раз я смог быть точнее, да, персонаж Эль Греко, вне всякого сомнения, но именно тот, кто раболепно склонился под хлыстом Христа на картине «Изгнание торгующих из храма» в Национальной галерее. Все там выглядят добрыми людьми, — худыми и работящими, бородатыми и мудрыми — и никто не видит ни денег, ни товара. Так или иначе, у Христа не было никого права там оказаться, потому что за аркой на заднем плане видны дворцы Гранд-канала Венеции. На этой картине тощий человек поднял взор к небесам, водрузив на голову пустую корзину, и у Лена такое же лицо.
— Как дела? — спросил я, терзая жареную свинину.
— Они следят еще пристальнее, — сказал он. — Я видел пару в аэропорту в Лондоне, крупный мужчина в пальто. Но мы еще повоюем. Еще годик, скажем, и уйду на пенсию.
— На пенсию?
— Да ничего в этом такого, как мне видится. Мы все заслужили немного отдыха. Мы исполняем свой долг, так или иначе предоставляя людям то, что они хотят, в сущности, это суть профессии нашей, или искусства, или религии, как мне видится. Как и вам.
Он зачерпнул полную ложку риса и хвостик глазуньи и мрачно залил все водой. За окном радостный гомонливый мир жил как ни в чем не бывало.
— И чем же вы на самом деле хотите заняться?
— Как вам сказать, я подумываю об изучении религии и всякого такого. У меня никогда не было времени для этого, и к тому же именно религия, как ни смешно, привела меня к этой работе, до определенной степени конечно.
— Вы имеете в виду опиум для народа? — спросил я.
Лен скукожился, еще сильнее сгорбился, и сказал, пришептывая со свистом и выпучив глаза:
— Не так громко. Мы же не знаем, кто нас слушает. Вон тот, например.
Он повел плечом в сторону китайчонка лет семи, шумного, капризного мальчика в полосатой пижаме, который смеялся, открывая пеньки зубов и ни в какую не соглашался идти спать.
— Они вокруг нас. Они повсюду.
— Извините, — сказал я.
— Я всегда говорил, что вы человек искренний, — кивнул Лен.
Мы оба скосили глаза на это «всегда», что пришлось на мою тарелочку с жареной солью, но решили оставить как есть.
— Но нельзя же быть вполне искренним с теми, кого не понимаешь. Нет, — сказал он, — это была религия, но иная. Вы слышали о писателе Грэме Грине?
— Я даже обедал с ним, — сказал я, — в «Кафе Рояль». Дело было в пятницу, и мы оба заказали рыбу…
— Интересно, — сказал Лен без интереса. — Очень интересно. Но я подумал о его книгах, а не о нем самом. Это то же самое, как с Шекспиром или Байроном, если вы меня понимаете. Так вот, я читал его книги по мере выхода, и все еще читаю, и кажется мне, он говорит, что можно подняться к Богу, только если по-настоящему опуститься в настоящую грязь, фигурально выражаясь. Не то чтобы, — сказал Лен, — я согласен с тем, как Бог создал мир или разрушает его, коли на то пошло, но меня поразило, что Он вездесущ, и тогда Он заслуживает пристального изучения, фигурально выражаясь. Так или иначе, я раньше занимался страхованием и вполне сносно. Но эти книги заставили меня увидеть, что этого недостаточно. Это не ведет ни к чему из того, что на самом деле важно — ну вы понимаете, грех и наказание, и абсолютная реальность, и прочая дуристика. Это ведет тебя к тому, чтобы прожить всю жизнь в недорогом доме и посиделкам в саду по субботам, и к холодному мясу на ужин после выпивки вечером в воскресенье. И уводит от всего стоящего. Так что я вышел из бизнеса. Жена рассвирепела поначалу, но теперь она думает, что я посредничаю для фирмы зубных щеток. Чуть туманно, но женщинам нельзя открывать тайны.
— Не хотите ли сигарету? — спросил я, доев.
— Это подмена, — сказал Лен, покачав головой, — подмена, уводящая от реальности.
— А что такое реальность?
— Вот это я и хочу понять, — сказал Лен, — но думаю, что это нечто, связанное с правосудием. Я не подразумеваю правильные поступки, знаете ли, быть справедливым, и всякое такое, но вроде как бы одно уравновешивает другое? — Его лицо выражало глубокое страдание, словно над холодным месивом риса и яйца он пытался быть понятным. — Но если вы ничего не делаете, никакого равновесия не будет. Как если бы нам дали весы, и мы должны взвешивать. И вот если вы ничего не положите на одну чашу, то нечем уравновешивать другую. Все равно как вернуться домой из страховой компании и сразу пойти в сад. Но если люди творят зло, то на одной чаше нечто тяжелое, и тогда вас наказывают, тогда от весов есть польза, для этого мы здесь и пребываем, вот так я все это понимаю.
— Значит, люди предназначены творить зло?
— Как я понимаю. Если они ничего не делают, то зачем они? Если они творят добро, тогда, что ж, это им вознаграждение.
— А как насчет рая и ада?
Лен покачал головой в сомнении.
— Я еще не знаю. Но надеюсь понять, когда выйду на пенсию. Но кажется мне, что невозможно взвешивать, когда одна чаша весов в одном мире, а вторая — в другом. И тут я покидаю компанию Бога. Ну не на самом деле, вот что я хочу сказать, потому что мало про Него знаю, кроме того, как его представляют в церкви или в воскресных школах и в этих фильмах Сесила Б. Милля[74], и прочая дуристика. Нет, людей надо учить, вот как я это вижу, учить и учить, здесь и сейчас. Тогда каждый из нас — немного Бог. Вот что такое Бог, возможно. Просто — все мы.
