Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
«С известью в крови для племени чужого ночные травы собирать» труднее. Дом Толстого? Дом Пушкина? Или — безвоздушный «дом» космоса, в котором ничто не произрастает? Каждый выбирает свое.
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди.
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади.
Сладкая парочка[12]
От литературного факта к литературной моде
Здравствуй, здравствуй, гувернантка!
Веселись и торжествуй,
Ретроградка иль жорж-зандка,
Все равно теперь ликуй!
Ф. М. Достоевский, «Бесы»Дуняша. А собаки всю ночь не спали,
чуют, что хозяева едут.
А. П. Чехов. «Вишневый сад»Ситуативные новости наши связаны прежде всего с перетряской и переакцентировкой самой литературной действительности, с выдвижением в первый ряд не литературных текстов (и уж тем более не «литературного процесса»), а одной подзабытой и двух ею порожденных, маркирующих литературное сегодня, категорий.
Начну с категории, приобретшей странную актуальность, — с литературного быта.
Быт и нравы своей эпохи были табуированы для исследовательской работы литературоведов и критиков первой половины XX века. Вернее, так: в 20-е годы появились статьи и книги, связанные с описанием и осмыслением величайшей роли литературного быта в XIX веке. Фактура современности, если и фиксировалась и обдумывалась, то не в статьях, не в книгах, упаси Боже, а в дневниках, в записных книжках, в письмах. Характерно высказывание Л. Я. Гинзбург о Лиле Брик в контексте разговора с Шкловским: «Я знала ее только в качестве литературной единицы, не в качестве житейской». И еще, о разговоре с О. Бриком: «Брик изложил мне претензию одного человека. Человек прочел книгу и растрогался; потом увидел автора, плотного и веселого, — и обиделся». И Брик говорит: читатель прав, неэтично обманывать читателя. «В этой теории, — комментирует далее в своем дневнике Л. Я. Гинзбург, — подкупает ее очевидная абсурдность. Она настолько антилитературна, что испытываешь потребность дойти до каких-то ее здравых корней».
Не попытаться ли сделать это сегодня в связи со странными, но явными преимуществами, приобретаемыми если не антилитературностью, то — скажу помягче и, может быть, поточнее — паралитературой?
Виктор Ерофеев, избравший эпатаж и громкий скандал как норму (форму) своего литературного поведения (в жизни, замечу, воспитаннейший человек, а его литературное хамство, даже скорее наглость, не маска ли, причем не всегда хорошо подогнанная?), в «Московских новостях» эпатировал публику заявлением, суть которого состояла в следующем. После долгих лет искусственно созданного превосходства, ложного высокоумия, поучительского высокомерия, откровенного диктата по отношению к литературе для литературной критики приходит иная пора. Место критики отныне определяется в лакейской; и она, критика, будет именно в этом помещении смаковать барские причуды, подъедая остатки со стола, может, когда и полбокала шампанского останется. А в случае размягченного настроения и внезапно постигшей душу нежности барин, глядишь, и ручку даст облобызать.
Разгневались на Вик. Ерофеева оскорбленные критики, ядовитые стрелы в него полетели, в том числе и от меня, но вот прошло время, и что же? Не реализация ли — хотя б отчасти — чудесной картины, провокационно набросанной ироническим пером Вик. Ерофеева?
Началось все, правда, не с объедков. Совсем наоборот. Впрочем, все по порядку.
Если мы чуть отодвинем современный литературный занавес и углубимся в недавнее, но уже историческое прошлое, то увидим, что пятна литературного советского быта из белых становились цветными — впервые — во времена Твардовского, когда «Новый мир» печатал фельетоны Наталии Ильиной.
Прошли годы, и уже в новое время, время «перестройки и гласности», в огоньковской статье «Искусство писать плохо» Наталия Ильина опять с блеском использовала тот же прием: развернула гротескную картину секретарских чаепитий с «творческой молодежью» в качестве фона литературных претензий этой самой сильно бородатой «молодежи». Быт и соответствующая ему литература взаимоотражались, удваивая пошлую натуру того и другого, не только в самоваре на союзписательском столе.
Через некоторое время в том же «Огоньке» появились «Тиражи и миражи» В. Вигилянского: многомиллионная секретарская тиражность, проистекавшие из нее гонорары и литературное качество соответствующей продукции рассматривались как целокупная реальность быта, бондаревско-проскуринской паралитературы.
Открытый и откровенный, одновременно шокирующий и привлекательный для публики рассказ о «подробностях» — в частности, о содержимом писательских карманов — был простимулирован (в своем стиле и духе, конечно) противной стороной, которая, в свою очередь, бойким пером живописала либерально-демократические «литературные нравы» (журнал «Москва»).
Сопутствовавшая исторической битве демократов с заединщиками критическая кадриль все дальше и дальше отъезжала от собственно литературы (чем резко отличалась от фельетонов Н. Ильиной, где именно литературное качество было главным источником отрицательного вдохновения). В дело пошло все: происхождение, личная жизнь, родственные контакты, внешность, дружеские или приятельские отношения, в общем, был осуществлен тотальный переход на личности. Помню, как после одной из статей критиков-заединщиков Леонид Тер-акопян задумчиво спросил меня: «Надеюсь, что незаконнорожденных детей, Наташа, у вас еще нет?» Под рубрикой «Агентство "Дня"» с упоением распространялись светские, если можно так выразиться, сведения. Гротескные слухи и сплетни о литераторах противной стороны перемежались с новостями о Горбачеве, Раисе Максимовне, Ельцине, Руцком. Литературные факты сами по себе не представляли интереса, интересно «Дню» было другое: факты (вернее, домыслы) окололитературные.
И другого, чем авторы «Дня», воспитания критики, по-своему, конечно, изыскивали возможности для расширения однообразного литературного дела. Статьи и рецензии, рецензии и обзоры, обзоры и портреты — сколько можно! Тут и началось то, что можно обозначить как «поиски жанра».
Например.
Состоялся в Костроме поэтический фестиваль «Чибиряшечка», на который известный критик вместе с известными поэтами был приглашен в качестве эксперта (текстов, разумеется). Читая статью, написанную по следам фестиваля, своего рода отчет, узнаешь много чего интересного о быте этого действа, о поведении лауреатов. «Ходящим пузом вперед маститым критикам» противопоставляются самоотверженные эксперты, которые таки поехали из Вены, Лондона и Парижа, а не только из столицы нашей родины в Кострому, где «сидели под портретом инфантильного и встревоженного Петра Третьего». Их жестокие сердца растопило и подкупило многое, в том числе «беззащитная, лишенная внешних эффектов манера чтения» поэтессы, каковая (манера чтения) для живописателя литбыта в данном характерном случае как бы и важнее самих стихов, о которых говорится между прочим. Описывается и перформанс премиальных вручений: «лауреат, которому море уже было по колено, дважды вылезал на сцену, расталкивая собратьев, и зачитывал одни и те же стихи». Мы узнаем, что «чтения ритмично перемежались музыкой»; в легком, ненавязчивом и непринужденном, вполне светском тоне повествуется об «атмосфере», «обстановке», «манере»; и, в конце концов, в этом тексте тонет итог, вроде бы для традиционной критики главное, но здесь мимоходом брошенное: «Качественно новой поэтики, оригинальной ритмической поступи не показал никто». Зачем же было, спросит ошарашенный читатель, столь воодушевленно живописать действо, если итог его столь исчезающе мал и, получается, если чего и заслуживает, так абзаца информации, а не шоу, из которого следует, что упоминание в газете есть наилучший для собравшихся поэтов «утешительный приз»?
Но если это шоу было исполнено В. Новиковым, критиком-профессионалом, значит, он преследовал и решал профессиональную задачу. Какую?
2Зрелищность и персонажность — вот что стало складываться в начале 90-х как новая парадигма критики. Унылое (и не очень) эмпирическое описание, комментированный пересказ плюс унылый (а порой и остроумный) анализ, так называемая «установочная», а еще и «большая и мудрая», статьи, практически бесстилевые, в связи с обвалом общей социокультурной ситуации перешли к оборонительной стратегии в традиционных толстых журналах. В журналах тонких, новых еженедельниках и особенно в ежедневных газетах пошла своя игра. Где, как не в газете, изобретенный, из воздуха сотканный, угаданный персонаж может подтверждать свою роль или надевать маску постоянно (постоянство — залог реализации, «уплотнения» персонажа)?
